Ли Чи осторожно дотронулась до его плеча, но Лука отстранился.

— Оставьте меня. Я хочу побыть один.

В его голове, как на сломанном проигрывателе, вертелась одна и та же закольцованная фраза: «Уйгуры. Террористы. Не знают жалости».

Глава 5

Запах. Первое, что почувствовал Тео, был мерзкий, тошнотворный запах. Вонь немытых тел, прокисших тряпок, несъедобного варева, прогорклого масла. Но все это перебивал запах хлорки, парализующий и безапелляционный, как приказ надсмотрщика. А следом в его сознание ворвались звуки: мычание, подвывание и стоны, почти звериные. Гвалт доносился сразу со всех сторон, словно он оказался ночью в зоопарке. Где-то в отдалении голос с визгливыми нотами самозабвенно на ломаном мандарине распекал кого-то за нерадивость. Слышались шлепки мокрой швабры по полу.

Не слишком похоже на загробный мир. Значит, он жив. Все еще жив. Каким-то чудом жив, хотя не в силах ни пошевелить рукой, ни произнести хоть слово, ни даже открыть глаза. Он вспомнит, как это сделать, обязательно вспомнит. Вот только разберется, откуда это странное чувство невосполнимой утраты, которое терзает его, как зубная боль.

Голоса приблизились. Один — усталый, равнодушный мужской баритон, другой — звонкий, девичий. Тео против воли прислушался: разговор шел на странном суржике, мандарин перемежался незнакомым диалектом, но смысл, хоть это и требовало концентрации воли, разобрать все же удалось.

— Есть ли динамика?

— К сожалению, нет.

— Плохо дело. Прошло уже две недели со времени операции. Похоже, случай безнадежный. Под списание.

«Брат. Где же ты? Услышь! Брат…»

— Что это? Доктор Ори, вы не заметили? Кажется, у него дернулись веки. Может быть, он в сознании и слышит нас?

— Не говорите глупостей. Приборы не показывают никакой мозговой активности. Во время операции был поражен практически весь мозг, за исключением некоторых участков. Прогноз сразу был фатальным: даже если он выкарабкается, останется бревном.

— Вот сейчас, смотрите: веки снова дрогнули. Давайте подождем еще несколько дней?

— Не вижу особого смысла. Но так и быть. Все равно острой потребности в донорских органах пока нет.

Голоса удаляются, затихают. Тело Тео сковано ледяной коркой: сердце еще бьется, но тело не подчиняется, стремится остаться недвижным. Окаменеть. Перестать чувствовать боль, усталость, тоску одиночества. И утрату.

Сквозь полуопущенные ресницы Тео медленно обвел взглядом больничную палату. Она напоминала заброшенный склад искалеченных манекенов: сведенные вечной судорогой, вывернутые под неестественным углом суставы тощих рук и ног, вытертые проплешины на коротко остриженных головах. Взгляд Тео не фокусировался, выхватывая разрозненные фрагменты картины, наводящей на мысли о полотнах Босха, и скользил прочь, прочь, надеясь отыскать хотя бы луч надежды в скорбном царстве полуживых, обреченных на вечные муки.

Медсестра, чей голос он слышал сквозь медикаментозное забытье (вскоре он узнает ее имя, похожее на звон колокольчика, Мэй Цзинь), сияла от гордости, демонстрируя доктору явный прогресс, казалось бы, безнадежного пациента, словно в этом была исключительно ее заслуга. Тонкая и нежная, как веточка вербы, в белоснежном отутюженном форменном платье, она порхала по палате: снимала показания приборов, вкалывала препараты, поправляла сбившееся одеяло или табличку с номером. Врачи и медсестры никогда не называли пациентов по имени или фамилии — только по закрепленному за каждым номеру, словно те были предметами обстановки, прошедшими строгую инвентаризацию.

Не выдавая, что наблюдает за ней, Тео без труда читал ее мысли — никогда прежде это не давалось ему так легко, совсем без усилий. Мэй Цзинь была без памяти влюблена в доктора Ори и готова была пропадать в клинике целыми сутками, лишь бы сопровождать его во время врачебного обхода. Тео, как и прочие пациенты, в ее глазах был удобным биологическим полигоном для проверки экспериментальных препаратов и методик реабилитации. И если какая-то из гипотез вдруг окажется ошибочной и приведет к смерти испытуемого — что ж, таков тернистый путь науки во имя блага человечества. Помыслы Мэй Цзинь были так чисты и искренни, что винить ее в том, что жизни пациентов оценивались в ее персональной палате мер и весов не выше, чем жизни лабораторных крыс, было бы подлинным кощунством.

Палата была большой, на тридцать коек. На койке справа — Арген, парень с беспокойным, ищущим взглядом ребенка, потерявшего знакомую спину в сутолоке вокзала. Напротив его номера в медкарте Мэй Цзинь написано «шизофрения». Вместо связной речи он разговаривает афоризмами и пословицами, которые сыплются без всякого смысла, как яблоки из дырявого мешка. На койке слева — Юнус, старый и сморщенный, как высохший на солнце чернослив. Когда обед задерживается, из его проваленного рта, где не осталось зубов, раздается сердитый птичий клекот.

Утром, до врачебного обхода, пока санитарки ожесточенно возят по полу грязной шваброй, на стене зажигается панель, где показывают патриотический ролик — всегда один и тот же. Он совсем короткий, и успевает прокрутиться раз пять или даже шесть. Но все в палате заворожено смотрят на экран, как дети. Это — окно в большой мир. Там — горы, солнце и реки, города, в которых люди ходят по улицам, разговаривают, смеются, держат за руки детей. Когда на экране появляется чуть усталое, мужественное лицо верховного правителя, который произносит проникновенную речь о величии и предназначении нации, Арген хватает медсестру за руку и произносит горячечным шепотом: «Он смотрит! Всё время смотрит. Прямо на меня». «Это по болезни», — устало успокаивает та.

Взгляд Тео с безразличием упирается в слепящий прямоугольник окна, где виднеется же убогий фрагмент пейзажа: лоскут вылинявшего от жары неба и чахлый куст с кривыми голыми ветвями. Тео видит и то, что недоступно остальным пациентам: от левого крыла больничного корпуса для «испорченных» проложена грунтовая дорога, выходящая прямиком к серым воротам лагеря, которые используются для хозяйственных нужд. Каждый второй четверг они со скрежетом распахиваются, чтобы впустить грузовик, который пополняет запасы медикаментов и чистящих средств.

Знает Тео и то, что частенько ворота приоткрываются и в неурочное время, под покровом ночи, чтобы пропустить черный автомобиль с погашенными фарами. По стечению обстоятельств, нарушение привычного распорядка всегда выпадает на ночные дежурства доктора Ори. Из черного автомобиля выходят люди в белых комбинезонах, чьи лица скрыты медицинскими масками. Они несут в руках тяжелые кейсы с термозащитой и держатся по-деловому: поглядывают на часы и говорят только о деньгах и будущих заказах, негромко и предельно четко. От их приглушенного шепота стены больничных коридоров покрываются тоскливым инеем, а Ирван — пациент, который за буйный нрав накрепко привязан серыми тряпками к стальным дужкам кровати — затравленно подвывает от животного ужаса, вжимая лицо в засаленную подушку.

Глава 6

Лайнер