Шрифт:
Закладка:
Адамович как критик, как ценитель литературы пользовался и пользуется в эмиграции большим весом и влиянием. К его статьям – до войны в “Звене”, в “Последних новостях”, в “Современных записках”, в “Числах”, во “Встречах”; после войны в просоветских “Русских новостях”, потом в “Новом русском слове”, в “Опытах”, в “Новом журнале”, в “Русской мысли” – прислушивались, по ним равнялись, особенно в Париже. С Адамовичем многие не соглашались и не соглашаются, с ним спорили и спорят, но оценки его как критика мне в печати не приходилось встречать, если не считать “Цветника” Марины Цветаевой, о котором ниже. Чему приписать его влияние? Верно, что его критические статьи об отдельных писателях – как настоящего, так и прошлого – почти всегда читаются с интересом. Из них всегда можно что-то извлечь, в них часто бывают верные, не вполне, может быть, оригинальные, но удачно и метко выраженные мысли. Но критике Адамовича недостает твердой историко-теоретической основы, и в этом среди эмигрантских критиков превосходство перед ним таких критиков, как покойные В. Ф. Ходасевич и А. Л. Бем (последний, вероятно, совсем неизвестен новым эмигрантам – он был и ученым литературоведом, и критиком текущей литературы). Этим же превосходит Адамовича и В. В. Вейдле. Адамович – крайний импрессионист, с большой любовью к парадоксам. Того, кто внимательно следил за его критической деятельностью в эмиграции (а именно в эмиграции он стал критиком, выдвинувшись сначала в “Звене”, а потом в “Последних новостях” и затем распространив свою деятельность на другие издания), не могут не поражать капризный субъективизм и непостоянство его суждений. Сейчас мало кто даже из старой эмиграции помнит, вероятно, (но едва ли забыл об этом сам Адамович) что в выходившем в 1926 г. журнале “Благонамеренный” была напечатана статья Марины Цветаевой “Поэт о критике”, в которой наряду с мыслями спорными и парадоксальными было много верных и интересных. В виде приложения к статье Цветаева дала под названием “Цветник” подбор выдержек из критических статей Адамовича в “Звене” за 1925 год. Подбор этот должен был иллюстрировать и непоследовательность, и легковесность его критических высказываний. Не буду приводить примеров, но скажу, что в “антологии” Цветаевой из Адамовича было действительно много любопытного и неожиданного. Но еще более показательный и причудливый “букет” из критических отзывов Адамовича можно было бы составить, если бы собрать его высказывания об одних и тех же писателях на протяжении всего эмигрантского периода. Мало кто высказывался так противоречиво – порой диаметрально противоположно – о Пушкине (то сдавая его в архив, то провозглашая его “бесспорность”, то говоря о “приблизительности” его стихов, то о их совершенстве), о Блоке, о Есенине, о Гумилеве. Возьмем для примера отзывы Адамовича о Есенине. В 1925 г. он писал: “Сейчас повсюду восхваляется Есенин, дряблый, вялый, приторный, слащавый стихотворец”. И еще: “…Ничего русской поэзии Есенин не дал. Нельзя же считать вкладом в нее “Исповедь хулигана” или смехотворного “Пугачева”… Безотносительно же это до крайности скудная поэзия, жалкая и беспомощная” (за неимением под рукой “Звена” даю эти цитаты по статье Цветаевой). Писалось это, если и не после смерти Есенина, то в самом конце его творческого пути. А в 1950 г. тот же Адамович, противополагая Есенина Гумилеву, стихов, которого он, мол, не любит (раньше он к Гумилеву относился иначе), писал в “Новом русском слове” (17 декабря 1950 г.): “Я очень люблю стихи Есенина (не все, главным образом последние)… Есть в есенинской певучей поэзии прелесть незабываемая, неотразимая, если даже и признать, что были у нас в последние десятилетия поэты более замечательные и значительные”.
Конечно, в ответ на это можно сказать, что критик волен менять свои мнения, что на протяжении 25 лет можно изменить взгляд на того или иного поэта, что таких примеров было много (хотя бы Белинский, причем в его случае срок был гораздо меньше). Надо заметить, однако, что столь коренное изменение взгляда на поэзию одного поэта (“дряблый, вялый, приторный, слащавый стихотворец” и – “прелесть незабываемая, неотразимая”) у человека зрелого, каким был в 1925 г. Адамович, к тому же еще поэта, автора двух хороших книг стихов, подразумевала бы какой-то глубокий внутренний переворот, изменение всего подхода к поэзии, всего внутреннего душевного строя или мировоззрения (так оно и было у Белинского). Это должно было бы отразиться на всех писаниях Адамовича, на всех его оценках. Но этого мы не видим и не чувствуем. Адамович с такой же легкостью менял свои оценки Есенина, Пушкина или Блока, с какой он в 1945 г. от последовательного антибольшевизма перешел к славословию Сталина (см. его французскую книгу “L’autre patrie”), а в 1949 г. опять стал антибольшевиком. Но его литературные оценки при этом не определялись даже этой политической сменой вех – и то и другое диктовалось капризом, прихотью. Да и “Цветник” Цветаевой показывает, что Адамович менял свои литературные мнения на протяжении гораздо более короткого времени, О том же свидетельствуют и некоторые более недавние высказывания. В последней книге “Опытов” (VII) имеется суждение о Есенине, плохо вяжущееся со словами о “незабываемой неотразимой прелести”, сказанными всего за шесть лет до того (“…Мандельштам, у которого в одном пальце было больше мастерства, ума, чутья, чем во всем, что Есенин когда-либо написал и способен был написать…”).
У читателя при таких условиях не может не создаться впечатления каприза, легкомысленной прихоти. И сразу пропадает доверие к Адамовичу как критику. Недоверие усиливается, когда наряду с оценками тонкими и меткими натыкаешься на такие, в которых Адамович попадает прямо пальцем в небо, – например, когда он заявляет на основании одного-двух стихотворений, что к поэзии В. Набокова “без Пастернака трудно подойти”. С таким же успехом можно было бы говорить о близости Набокова к Маяковскому на основании стихотворения “О правителях” (“Вы будете (как иногда говорится) смеяться, вы будете (как ясновидцы говорят) хохотать, господа…”)…Дело тут не в близости к Пастернаку или Маяковскому, а в необыкновенном даре переимчивости, которым обладает Набоков. Это одна из характерных черт его литературной физиономии, и с этим связано его тонкое искусство пародии.
После этого отдельные меткие и верные замечания Адамовича начинают казаться читателю более или менее случайными. Адамович при этом критик не только субъективный и капризный, но и небрежный. В этюде о Шмелеве, напечатанном в книге “Одиночество и свобода”, своими рассуждениями о “Путях небесных” он выдает, что не потрудился дочитать до конца этот роман или же писал свою статью еще давно, до выхода второго тома,