Шрифт:
Закладка:
Ничего не помню о маме. Помню лишь, что она была всегда бескомпромиссной и даже жестокой. Наверное, и я был не всегда хорошим и послушным ребёнком, потому что частенько заслуживал наказания, но даже сегодня не понимаю, отчего мои тогдашние невинные детские шалости каждый раз вызывали такое бурное негодование у неё. Мама не была бойцом и не могла ответить миру за причинённые ей оскорбления и обиды, но в её власти был я, и она на мне отыгрывалась… Воспоминания о несправедливых наказаниях остались во мне до сих пор. Они словно переходили из поколения в поколение и достались ей от дедов, неизвестно чем нагрешивших, мне – от неё, а я, в свою очередь, должен буду их, наверное, кому-то передать, только… кому? Моим будущим детям, о которых я никогда ещё не задумывался?
Любила ли она меня? Наверное, по-своему любила, но эта любовь была скупой и эгоистичной. И одновременно – безумной до самопожертвования. Хотя именно такой настоящая любовь, наверное, только и бывает… Я это понял позже, когда стал старше. Но тогда я просто страдал от невозможности вырваться из этого заколдованного круга. Сначала тайком плакал – притом больше всего на свете мне не хотелось, чтобы она об этом узнала! Не хотел, чтобы мама почувствовала, как я слаб и близок к поражению. А ведь я сто раз был на грани того, чтобы признаться в этом. Тогда бы она пожалела меня и утешила, но я… но я каждый раз только плотнее и плотнее вжимался лицом в свою очередную траву…
А потом я как-то сразу перестал плакать тайком от неё и замкнулся в себе. Если плачем делу не поможешь, то нужно давать отпор. Чтобы твой главный противник – а им стала моя мама, которую я ни на мгновение не переставал любить! – тоже заплакал. И это стало бы моей первой победой. Предвестником моих будущих побед.
Стало бы – но не стало.
В тот момент я понял, каким следует быть отныне. И я стал уступчивым, вежливым и послушным, однако воздвиг вокруг себя непреодолимую бетонную стену. Никто больше не мог проникнуть сквозь неё ко мне и узнать, о чём я думаю, чем живу, к чему стремлюсь.
Мама это заметила сразу и потом не раз приговаривала:
– Ты здорово изменился, Арти, и стал каким-то чужим …
Стоп! Арти – этим именем она впервые назвала меня тогда, в детстве. Неужели ошиблась или оговорилась? Вряд ли это было моё настоящее имя, скорее она придумала такое прозвище. Но где она его взяла? Неужели из того полузабытого давнего происшествия с белым пуделем? Этого я вспомнить не мог, как ни старался.
– Я прежний, мама, – отвечал я и отводил глаза, чтобы она не увидела в них, как я рад этой первой своей крохотной победе. Победе над кем? Вероятней всего, даже не над мамой – над собой. Я столько мечтал об этой победе, и вот она, наконец, произошла.
Я превратился в Арти. Но… кто же такой Арти? Я или этот парковый пёс?
Почему опять ничего не могу вспомнить?..
С моей любимой женщиной и того хуже. Она вообще для меня была каким-то постоянно меняющимся миражом – в какие-то моменты мы находились рядом, были близки и даже дышали одинаково, а в какие-то моменты, когда я не мог без неё и задыхался от обжигающего одиночества, её не было. Как я ни пытался разогнать мрак, всё гуще охватывавший меня, ничего не получалось. Мрак становился только плотней и беспросветней, а её всё не было…
Я не помню ни её лица, ни имени, помню лишь невесомый и растрёпанный клубок счастья и света, который она дарила каждый раз, когда мы были вместе. Не было этому воображаемому клубку ни вещественного, ни словесного воплощения – лишь какое-то невероятное ощущение тепла и радости.
Мне не хотелось ничего, когда мы находились вместе. Хотелось только быть с ней. И ещё чтобы этот клубок всё глубже проникал в меня, разливая по телу сладкую дрожь, и выдавливал из висков привычную ноющую боль. Это случалось редко, однако лишь в эти моменты я был по-настоящему счастлив и спокоен…
Наши встречи никогда ничем не заканчивались, а только становились реже и реже. Я даже не знаю, почему так происходило. Что произойдёт со мной, когда они закончатся совсем? А ведь это – я кожей чувствовал! – не за горами…
Она не называла меня Арти, хотя и знала, что это странное прозвище дала мне мама.
Как же она всё-таки меня называла? Не помню… Хотя сегодня это уже не важно.
День за днём я отсекаю прошлое, которое мне всё больше и больше мешает. Просто не хочется, чтобы оно вторгалось в мою сегодняшнюю жизнь. Может, мне было бы его и жаль, если бы в нём было что-то приятное. Так ведь нет. Ничего абсолютно не осталось, кроме боли и сожаления о каких-то утраченных возможностях. Были бы у меня с матерью отношения более ласковые и доверительные, я бы не смотрел на этот мир, как на непримиримого врага, который каждую минуту подстерегает меня, чтобы нанести очередной коварный удар. Если бы женщина, которую я любил, ответила мне взаимностью… или нет, я неправильно выразился! – взаимность как раз между нами была, но не было полного взаимопонимания и опять же доверительности, тогда бы всё, может, пошло по-другому. Хотя и в этом я уже сомневаюсь, потому что никому, кроме меня, этого не было нужно – ни матери, которая стала совсем уже старой и беспомощной, ни этой женщине, которая предпочла кого-то другого, более удачливого и понимающего её…
Это прошлое нужно было давно отсечь, как ненужный отмирающий орган, отравляющий организм ядом. Оно и так уже отравило меня настолько, что дальше некуда…
И ещё этот педант и зануда N! Что ему от меня нужно? Неужели он решил, что может стать моей совестью? Ну да, мне требуется иногда собеседник, вернее, человек, который выслушает меня и, может быть, даже поймёт. Но мне не нужен советчик! Мне не нужен его укоризненный взгляд! Он меня бесит. Жаль, что отсечь его пока не получается…
В этот вечер я снова вышел на улицу. И хоть чувствовал
