это не составило труда. Поскольку мы не применяли своих способностей с той поры, как приключилась неудача с Оскаром Лавом, мысль пошпионить за Генри Дэем пришлась всем по вкусу. В конце концов, он ведь сам был одним из нас.

Смолах, Лусхог и Чевизори проследили однажды за его машиной, когда он поехал не своим обычным маршрутом. Он долго кружил по окрестностям, словно заблудился, а потом остановился и побеседовал с двумя очаровательными старушками, которые играли в куклы перед своим домом. Как только он уехал, Чевизори подошла к ним, чтобы поговорить — она была уверена, что это Киви и Бломма, которых всунули в человеческие тела, — но те сразу опознали в ней фею, стали кидать в нее фруктами, и ей пришлось убежать. Спустя полчаса наши разведчики увидели, как Генри Дэй разговаривает с какой-то дамой. Та пригласила его войти, а когда Генри Дэй вернулся к своей машине и сел в нее, то склонился к рулю, и его плечи тряслись так, словно он рыдал.

— Он выглядел так, будто она высосала из него всю жизненную энергию, — сказал Смолах.

— А по-моему, он боится своего прошлого и мечтает о лучезарном будущем, — добавил Лусхог.

Я спросил их, может ли быть эта старуха моей матерью, но они в один голос сказали, что нет.

Лусхог выпустил кольцо дыма.

— Я скажу вам вот что: к ней он зашел одним человеком, а вышел — другим.

Чевизори подбросила веток в костер.

— Мне кажется, у него раздвоение личности.

— Или он просто получеловек, — добавила Луковка.

— Знаете, кто он? Он — пазл, с одной потерянной частью. — выдохнул дым Лусхог.

— Эту часть можно найти, — сказал Смолах.

— Давайте узнаем, что он делал все эти годы, — предложил я.

— Да что делал?! — усмехнулся Лусхог. — Жил себе не тужил с мамой-папой и с двумя сестрами.

— Наш Шопен выиграл еще кучу призов на всяких там соревнованиях пианистов, — Чевизори вытащила откуда-то маленький сувенирный рояль с памятной надписью. — Вот, стоял у него на столе.

— Я наблюдал за ним на его уроках. Учитель из него никакой, — заявил Смолах.

Мы рассмеялись. Они рассказали мне еще много чего о моей семье, но главного я так и не узнал. Жива моя мать или она присоединилась к моему отцу, лежащему на кладбище? Что с моими сестрами? Есть ли у них дети? Я до сих пор думал о них как о младенцах.

— Я уже говорил, что он нас видел? — спросил Лусхог. — Мы с Чевизори бежали по нашей старой поляне, а он сидел на своем крыльце и смотрел на нас. Не сказал бы, что он выглядел дружелюбно.

— Чего уж там, — скривилась Чевизори, — он выглядел еще хуже, чем когда жил здесь.

— Постарел к тому же.

— И ходит в чужих обносках, — добавил Смолах.

А я представил его себе в эту минуту лежащим в постели с любимой женщиной, и тотчас мои мысли унеслись к Крапинке. Я поднялся и пошел спать в свою постылую нору.

Мне приснилось, что я карабкаюсь по бесконечной лестнице. Сердце колотилось как бешеное, а вокруг была бездонная голубая пропасть. Я боялся туда заглянуть и беспомощно цеплялся взглядом за ступеньки перед собой, упирался в них лбом, хватался за них негнущимися пальцами и лез дальше… Наконец я добрался до вершины, но это была всего лишь секундная передышка. Дальше стало еще страшнее: теперь нужно было спускаться. Я задыхался от ужаса и мечтал, чтобы все скорее закончилось. Не могу. Лучше я останусь здесь. Навсегда. Лишь бы не эта жуть. И тут передо мной появилась Крапинка. Она возникла из ниоткуда и висела передо мной в воздухе, улыбаясь.

— Ты же понимаешь, что этого ничего нет, — сказала она мне.

Я понимал только одно: если я ей отвечу или хотя бы моргну, она сразу пропадет. А я полечу вниз.

— Это не так страшно, как кажется.

Она обняла меня, и в ту же секунду мы очутились в безопасности, внизу. Но тут Крапинка закрыла глаза, и я сразу оказался на дне какой-то глубокой ямы. Некоторое время сидел в полной темноте, но потом вверху открылся люк, и в яму заглянул Генри Дэй. Сначала он выглядел как мой отец, а потом стал самим собой. Он что-то кричал и грозил мне кулаком. Потом люк закрылся, и яма начала наполняться водой. Я попытался плыть, но мои руки и ноги оказались связанными. Вода уже достает мне до шеи, до подбородка, до глаз… Не в силах больше сдерживать дыхание, я делаю вдох, и вода наполняет мои легкие.

Я проснулся от удушья. Вылез из норы наружу, под звездное небо. Все остальные нежились в своих берлогах. В кострище еще теплился огонь. Было так тихо, что я слышал дыхание своих товарищей. Я стоял в одиночестве и ждал, что кто-нибудь выйдет из темноты и обнимет меня.

Я вернулся к своей книге, остановившись на месте, где Игель собрался поменяться местами с Оскаром Лавом. Перечитав все, я понял, что там действительно полно несуразностей. Прежде всего, я ошибочно основывался на том, что мои родители все еще живы и скучают по своему единственному сыну. И, конечно же, в первоначальном варианте не было ничего сказано о мошеннике и самозванце, который занял мое место.

Чем больше мы наблюдали за ним, тем понятнее становилось, что перед нами человек, у которого не все гладко. Он постоянно разговаривал сам с собой, и его губы при этом двигались. Раньше у него была парочка друзей, но по мере того, как он впадал в безумие, они сами собой исчезли. Все свое свободное от работы время он проводил запершись в своей так называемой «студии», читая книги, играя на органе или рисуя закорючки на разлинованной бумаге. Он почти не обращал внимания на жену, и она часто сидела в одиночестве, уставившись в пустоту. Их сын, Эдвард, был идеальным объектом для подмены, у него не было друзей, его держали взаперти, не выпускали гулять, большую часть времени он проводил у телевизора.

Однажды, в одну из бессонных звездных ночей, я случайно услышал разговор Беки и Луковки об этом ребенке. Сидя в своем закутке, они, вероятно, думали, что их никто не слышит, но их слова доносились до меня так же отчетливо, как стук колес поезда, шедшего по недавно проложенной железнодорожной ветке.

— Ты думаешь, мы сможем это сделать сами, без них? — спросила Луковка.

— Главное, выбрать подходящий момент. Например, когда его папаша сядет за свой дурацкий орган. Он тогда вообще ничего не слышит.

— Но