С помощью набора определенных цифр на диске можно наткнуться на союз борьбы за возрождение троцкизма и на содружество борцов за права крымских татар, набрать Смелость, Мысль, Образ, Глубину и Пражскую весну, свободу Буковскому и взбунтовавшийся эсминец «Сторожевой»... Стоит только поглубже копнуть телефонный диск, из него посыпятся номера отставных генералов, сотрудников ИМЛИ, врачей, адвокатов, правых и левых писателей, а уж студенты с самодельными плакатами и проносимым под пальто самиздатом ловятся на пустой крючок... Номера из пухлых телефонных книжек, найденных при обыске, для удобства сливаются в один-единственный номер института Сербского или ленинградской спецбольницы, но вместо одного разворошенного телефонного гнезда по всему окоему диска тут же возникают десятки других конспиративных квартир и сотни явок.

Одна из таких квартир, надо полагать, завелась в центре Москвы в доме Ворлена. Из нее то и дело названивает по телефону бывший питерский студент-биолог, а ныне московский дворник Сережа Батаганов. Все кому-то звонит и звонит, бойко кося глазом в свою телефонную книжку, называет какие-то адреса, куда следует отнести посылки для Мордвинова, к которому на той неделе отправится Лена... Мордвинов, в конце концов догадывается Ворлен, это лагерь в Мордовии, а Лена — это просто какая-то Лена... Сереже нравится его работа — работа дворника, на которую он устроился для того, чтобы получить прописку и пустующую комнату в коммуналке в одном доме с Ворленом и чтобы еще лучше законспирироваться...

У этой публики на все готов ответ, голыми руками ее не ухватишь, она успевает и там, и здесь, и себе, и людям, впрочем, Ворлену на это глубоко наплевать. Он от души забавляется, краем уха прислушиваясь к таинственным телефонным разговорам Сережи, бывшего студента, изгнанного из университета за политику, и меланхолически листает Сен-Симона. Ворлен питает странную слабость к юным недоумкам. Время от времени он вклинивается в телефонные переговоры Сережи и зачитывает ему вслух отрывок из Сен-Симона, например о госпоже де Шеврез, которая катит с Людовиком-Солнце в карете и страстно желает облегчиться, а сказать об этом королю конечно же не смеет... Забавно, комментирует прочитанное Ворлен, что речь идет о той самой таинственной де Шеврез, нежной и обворожительной возлюбленной Арамиса, прекрасной интриганке и наперснице Анны Австрийской. А король ничего не замечает, знай себе потчует де Шеврез жаренными в тесте фазанами. Карета катит без остановки, герцогиня вздыхает и ерзает... Все это так мило, так по-человечески...

Сережа, прикрыв трубку ладонью, нетерпеливо выслушивает Ворлена, у него еще и половины телефонных номеров не пройдено, не все, что нужно, собрано для Мордвинова, а тут еще этот лезет со своим Сен-Симоном, но что поделаешь — хозяин телефона, и с ним надо считаться... Вот в чем суть, друг мой студент, бесцветным и монотонным голосом продолжает Ворлен, в том, что природа лишает нас ореола романтизма и не позволяет удариться в высокоумие, мешая донести свой образ борца с существующим режимом Людовика Четырнадцатого неповрежденным, ибо по соседству с нами всегда может очутиться какой-нибудь Сен-Симон, который настрочит донесение не в тайную канцелярию, а — держи повыше — в саму вечность. Вот и пафос Фронды поколеблен из-за того, что прелестной герцогине понадобилось в нужник... Закончив свою сентенцию, Ворлен вновь углубляется в Сен-Симона, а Сережа свистящим шепотом продолжает давать инструкции.

Институт Сербского, психиатрическая экспертиза, укрутка... Плохо знаете историю, господа, думает Ворлен. Всегда кто-то страдает в большой стране Российской. Придворные интриганы Тишайшего царя Алексея Михайловича с помощью укрутки избавились от избранной им невесты Евфимии Всеволожской, дочери простого касимовского помещика. Готовя девицу к свадьбе, они специально так туго укрутили ей волосы, что перед началом венчания с ней случился обморок, после чего девушку признали негодной на роль царицы, и Алексей Михайлович женился на другой...

Кто бы мог тогда подумать, что благодаря укрутке история России потечет по совершенно другому руслу. Если бы Евфимия стала царицей и прожила много лет, не было бы ни Феодора, родившегося от Милославской, который казнил Аввакума, ни родившегося от Нарышкиной Петра Великого. Петр же разгромил тех самых шведов, у которых прятался писатель Котошихин, оставивший записки о царствовании Тишайшего, — именно у шведов, которые казнили Котошихина за убийство в пьяной драке, и находится скелет одного из первых русских писателей, долгое время по завету служивший учебным пособием для шведских студентов... Скелет историка, оставившего бесценное сообщение о касимовской девице, которая, если бы не укрутка, воспрепятствовала бы появлению на свет Петра, и Карл Двенадцатый не был бы разбит под Полтавой. Таким образом, русский скелет таки свел счеты со шведами, поведав им, что их король еще долго мог бы одерживать победы, если бы не укрутка царевой невесты. Кости сухия засвидетельствовали, что с этой страной, в которой и такая ерунда, как неумелая прическа невесты, может изменить историю, шутки плохи.

Но Сережа не знает истории. Не читал ни Сен-Симона, ни Котошихина. В этом беда России. Беда в том, что мальчик, которому три века назад выжгли бы на левой щеке «буки» (бунтовщик), ничего, кроме завещания Бухарина, десятка книжек ИМКА-пресс и письма Федора Раскольникова, не читал, а полагает себя вполне образованным для того, чтобы, как он считает, в мутной воде ловить золотую рыбку, то есть не таким, так другим способом пройти обряд инициации. Ворлен мог бы в одну минуту развернуть историю, которую затевает Сережа, в иное русло, ради смеха мог бы сдать студента на Лубянку, но он не любит делать лишних движений, не любит листовских бурь над черными и белыми клавишами в единственно интересующей его вселенной, хотя и терпеть не может желторотых поползновений на смелость, мысль, образ и глубину с большой буквы. Красота в скромности, в благородной нюансировке, а не в сладострастном арпеджио телефонных номеров, за которыми искалеченные судьбы. Возможно, мальчика и следовало бы остановить, пять кубиков аминазина привели бы его в чувство быстрее, чем отчисление с биофака, он перестал бы вербовать простаков в ряды пациентов института Сербского, а вместо этого стал бы ответственнее относиться к своим обязанностям дворника.

Но слух огрубел у людей, вот в чем дело. В него теперь можно накачивать поэзию, привитую спортзалу, как музыку гигантскому контрабасу курфюрста Саксонского, привезенному в Дрезден в 1615 году на телеге, запряженной восьмеркой мулов... Как только выдерживают барабанные перепонки слушателей этот коллективный рифмованный гвалт в Лужниках, из-за которого бродит вино в погребах, делится своими мыслями Ворлен