— Ты скажи, что сестра сидела, — подсказал Фридман.

— Да. Прошла лагеря по политическому обвинению. Говорят, это был со стороны академика смелый поступок, когда он сестру к себе потом жить забрал. На верхах были этим недовольны. Его прочили в президенты академии наук даже, а из-за сестры остановили это дело.

— Достойно с его стороны, — сказал Фридман.

— В капстраны его не выпускают, — продолжала Настя Кох. — По соцстранам зато часто…

— А с врачами сестры ты говорила? — спросил Покровский.

— Да, она была прикреплена к академической поликлинике. Скончалась действительно от рака. А там не то что в обычных больницах: ей заранее сказали, она знала о ходе болезни.

— А молодая жена академика от чего умерла? — спросил Покровский.

Сейчас выяснится, что подсвечником по голове… Нет.

— Разбилась во время выступления. Она мотогонщицей была, гонки по вертикальной стене.

— Ух ты! — сказал Фридман.

У такого яркого человека, подумал Покровский, и жена, конечно, должна была погибнуть как-нибудь с фанфарами и прожекторами. Но вслух не стал говорить, слишком цинично бы вышло.

— Академик работает в МГУ, заведует кафедрой, а заодно он директор какого-то здоровенного института, который совсем в другом месте. Но и сам науку, по сведениям, продолжает всерьез двигать. Занимается конькобежным спортом, участвовал в автопробеге…

— Академики они такие, — кивнул Покровский. — Заядлые.

Ректор там у них в МГУ, читал Покровский, вообще альпинист, покоряет Эльбрус за Эльбрусом.

— Харитонов любит зеленый чай, — Настя Кох смотрела в блокнот. — Каждый вторник читает лекции в Берлине, представляете?

— Нет, — сказал Покровский.

— Это он, получается, все время летает через границу! — восхитился Фридман.

— Ночует в Берлине? — спросил Покровский.

— Да, улетает из Москвы в понедельник вечером, рано утром читает лекцию и тут же обратно.

— Живут же люди! — сказал Фридман может быть и без зависти, но с восхищением.

— Автопробег тоже был до Берлина. В позапрошлом году в честь выпуска миллионных «Жигулей» был автопробег по соцстранам, и Харитонов ехал прямо за рулем.

— Не академик прямо, а блоха какая-то, — зачем-то съязвил Покровский. Внутренне взъелся на академика, которого никогда в глаза не видел. И науку Покровский уважал, и к академику пока не было никаких претензий, даже наоборот, от сестры не отказался. Но почему-то вот захотелось съязвить.

Лена Гвоздилина пробежала в коротенькой новой юбочке, настолько короткой раньше не было у нее. Погрозила всем пальцем, что заказы не спешат забирать. Жунев появился. Зашли к нему в кабинет.

Про казус с Маховским Жунев уже знал.

— Дать журнал смотрительнице — не преступление, — сказал Жунев. — Значит, что-то серьзное тут. Думаешь, связан с убийством?

— Я уж ничему не удивлюсь. Придет в себя, допросим. Но еще интереснее с академиком. От его сестры, может быть, наш журнал, а не от Маховского…

Рассказал в подробностях. Жунев закурил, нарисовал на листке перекидного календаря карандашом знак вопроса.

Стол у Жунева покрыт плексигласом, под ним фотографии жены и детей разных лет, карандашный портрет певца Бернеса с чинариком во рту (благодарный осужденный из заключения прислал), какие-то документы вроде графика дежурств.

— Сам пойдешь? — спросил Жунев.

— Ты, что ли, хочешь?

— Куда мне к академику. Но он и тебя не пустит.

— Ну… Посмотрим.

— Нет-нет, ты с академиком, пожалуйста, балагана не устраивай. Подожди. — Жунев снял трубку телефона, соединяющего с генералом Подлубновым, тот ответил на вызов. — Товарищ генерал! Мы с Покровским заглянем?

Подлубнов выслушал рассказ Покровского, задал несколько уточняющих вопросов, позвонил академику Цибуле, своему старому, еще с войны, знакомцу, попросил об одолжении. Сказал Жуневу и Покровскому, что позже сообщит результат. Жунев и Покровский ушли, на лестнице встретили Кривокапу, Жунев сразу начал собачиться с ним по поводу каких-то тюков из Марьиной рощи, которые никак не доедут до экспертизы, Кривокапа за словом в карман не полез… Лена Гвоздилина бежит: Подлубнов зовет! Вернулись. Отлично: академик Харитонов готов безотлагательно принять представителя Московского уголовного розыска. Опять зашли к Жуневу, Покровский выпил чуть-чуть коньяка, дежурная часть за это время организовала машину.

Квартир в подъезде академика шесть штук: номера 11, 22, 33, 44, 50 и 55. Панорамные окна в гостиной академика на пять сторон света, видно и нежную зелень Ленинских гор, и искры рубиновых звезд под облаками; серая лента Москва-реки вспыхивает серебром; стройные силуэты высоток. Вид противоречит географии. Может быть, показалось Покровскому, а может, просто волшебный эффект — воздух живой, играет занавеской, дрожит за стеклом в нетерпении, обещает великолепное лето.

У детей академика гости, все как на подбор красавицы и красавцы, девичьи головки как на силуэтах Серебряного века, стройные, уверенные в себе парни, светлые одежды, дорогие ткани, фоновая инструментальная музыка. На столе множество плоских бокалов, две бутылки мартини, вазочка с маслинами, сливочного оттенка салфетки. Строгий юноша в широких по старой моде брюках подбрасывает алое яблоко, высоко, к пятиметровому потолку. В одном углу играют в шахматы, в другом юноша с девушкой наклонились над чертежом, еще в другом листают альбом Сальвадора Дали. Въехал столик с мраморным круглым верхом, медленно вращается вокруг своей оси; расставлены пиалки с зеленым чаем, над пиалками колышется пар. Тонкие сигареты в изящных пальцах, аромат тонких духов.

— Конечно, все едут в Крым. Только мы в августе, а Осетинская в июле, а Рубахины уже в Балаклаве…

— Человек звучит гордо? Знаешь, старик, лично я, к сожалению, звучу недостаточно гордо. Но ты же не станешь утверждать, что я не человек?

— Видеофоны появятся уже через несколько лет. Технически это возможно, это всего лишь два маленьких телевизора, которые смотрят друг друга в прямом эфире. Просто пока это очень затратно…

— Я придумала. Мы все лето будем выходить в сумерках и гулять до утра. Мы проведем это лето в ритмах природы, как растения, как дельфины…

— Просто поменяли полосатые на бесполосые да купили, и вся фигня…

Академик в конце длинного коридора в стеклянной арке, в светлой рубахе с вышитым воротом машет приветственно рукой.

Академику за шестьдесят, но выглядит на сорок пять, седые прядки еще только обживаются в вороной шевелюре, кажутся творческой проделкой парикмахера, и сеть морщин возле умных внимательных глаз не очень видна за очками в золотой оправе. Рот странный, почти безгубый, или они, губы, как-то внутрь завернуты — похож рот на щель.

В кабинете смелые сочетания старинных книжных шкафов, высоких и узких, с навершиями в виде пик и лилий, огромных черных кожаных кресел, в каждом из которых можно утопить по слону, и ультрасовременных конструкций из тонких реечек, дюралевых