— Внёс. — Лев вздохнул. — Вот шёл к тебе с вопросом, а как подступиться, не ведаю, — признался он.

— Говори. Токмо помни: нынче мних я, не князь.

— Вот княжил ты, стрый, во Владимире. Почитай, больше тридцати лет сидел на золотом столе.

— Негоже прежнюю жизнь вспоминать нам, сыновец! — строго оборвал Льва старый инок.

— Да я не вспоминать пришёл, а за советом. Как ладил ты с боярами волынскими? Как укротил власть их? Почему слушались они тебя, почему не восставали, почему ножи за спинами не точили?

— Всякое было, сыновец. И ножи были, и встани[189], и крамолы боярские. От смерти лютой порой меня один Бог да Пречистая Богоматерь спасали. Молись им почаще — и цел останешься, сыновец.

— Я к тебе, стрый, не как к монаху, а как к господарю, пускай бывшему, пришёл, — угрюмо обронил Лев.

— А как князь так тебе скажу: опирайся, Лев, на тех людей, коих сам в боярство возвёл, на тех, кто тебе по гроб жизни обязан, на двор свой.

— На двор? То есть на вскормленников, на младшую дружину?

— Тако. И па верных слуг отца свово, в первую голову. Будь ко боярам строг, но палки не перегибай. Казни токмо за измену явную.

— Ну, пусть. Но как друга от врага отличить? Вот сидел сегодня на совете, смотрел на Иоакима, на Калистрата, на Морица — никому из них троих не верю. А прогонишь — обидятся, уж тогда точно крамольничать начнут. А рядом — угры, поляки, чехи.

— Мориц твой мне не по нраву. Спесив и глуп, прости Господи. Калистрат — человек мелкий, услужливый. Иоакима же знавал плохо, ничего о нём не скажу.

— А простолюдины? А беглые холопы?

— За беглых не раз я, грешный, отца твово упрашивал. Ну, иной раз спасал. Токмо отец твой, не тем помянут будь покойник, крут излиха бывал. Вон на Буге всех бояр извёл, кои сторону татар держали. Злоба же, сыновец, завсегда ответную злобу порождает. О том помни. Мудр будь, но лиходейств боярам не спускай. Равно как и беглым не давай жечь домы и разбойничать в лесах. Во всём мера нужна, Лев. И поболе о Боге думай. В церковь ходи, кайся. Храмы возводи, монахов привечай, нищих, убогих. Всё сие на том свете тебе зачтётся.

Лев молчал, глядя на теплящуюся лучину.

— Пойдём, провожу тебя. — Василько медленно поднялся и, опираясь на посох, поковылял к выходу из пещеры.

Солнце ударило старцу в лицо. Плохо видящие глаза заволокли слёзы. Василько остановился на пороге пещеры.

— Скоро зима, холод. Дров тебе привезу, еды. В беде не оставлю. А то давай уходи из этой глуши. Живи у меня во Львове, — говорил Лев.

— Нет, сыновец. Инако мыслю. — Старик решительно замотал головой. — Обитель надоть устроить тут, на горе. Стены, кельи для монахов сотворить. А вон тамо, — Василько указал посохом на пологую вершину холма, — церкву великую заложим, с куполами свинцовыми, с крестами златыми. И пойдёт сюда люд православный.

Мысль дяди Льву понравилась.

«И дело хорошее, богоугодное, и скрыться в лихолетье можно будет и от крамольных бояр, и от иноземных врагов. Тихо здесь будет, спокойно и, главное, рядом, под боком», — подумал князь.

Ободрённый принятым решением, он попрощался с дядей и быстро сошёл с холма к ручью.

...Монастырь Святого Георгия был воздвигнут из букового дерева на холмах близ пещеры, в которой доживал бурный свой век старец Василько. Радовалось сердце бывшего мудрого князя и смелого воина, когда ежедень садился он на камень у порога своей пещерки и смотрел, как величаво возносятся ввысь купола созданного по его мысли на вершине горы собора. Здесь же, на камне, единожды тихо и мирно заснул Василько, смежив веки. Заснул и больше не проснулся.

Лев долго плакал у его тела, словно мальчик, потерявший мать. Он каялся в том, что обманул своего горячо любимого стрыя в страшную ночь убийства Войшелга. И ещё сквозь слёзы пробивалась горькая мысль: «Мёртвых мы любим, а живых нет».

Вот ведь сына Василькова, Владимира-Иоанна, Лев не любил. Он завидовал двоюроднику, завидовал во всём и всегда. У Владимира была красивая и верная жена, Владимира обожали на Волыни и бояре, и попы, и простой люд, тогда как Льва только боялись и тихо ненавидели. Наконец, Владимир был удачлив, ему всё давалось легче, чем Льву: и науки, и ратные дела, и переговоры. И когда пришла весть, что земли Владимира разоряют литвины Трайдена, Лев вдруг ощутил в душе радость и удовлетворение.

«Пусть тебя, братец, тоже погрызут, — со злорадством подумал он, но тотчас отмёл эту гадкую нехорошую мысль. — Что это я? Радуюсь злому делу! Господи! Прости и сохрани!»

Он молился в храме Георгия до глубокой ночи, роняя слёзы. На душе было печально и тягостно.

50.

В крепкие дубовые ворота Бужска въезжали одна за другой гружёные телеги. Варлаам, верхом на низкорослой татарской кобыле, осматривал подводы. Везли зерно, шифер, болотное железо для криц, шишки хмеля. Варлаам вспоминал, как весной и летом подолгу объезжал хмельные плантации под селом Красным. В вешнюю пору крестьяне обрезали матку — удаляли подземные части стеблей и больные корни. Хмель высаживали длинными рядами, на расстоянии чуть больше сажени друг от друга. Когда вымахивали стебли в высоту аршин и более, их крепили к проволочным шпалерам. Из сердцевидных листьев хмеля знахари изготовляли целебное успокоительное средство, отваривая их вместе с мятой, трилистником и корнями валерианы. Ребристые стебли шли на волокно, шишки применяли при варении пива.

Хмелем Подолия была богата, равно как много было здесь и добрых полей, на которых колосилась тучная пшеница. Под Коломыей находились богатейшие соляные рудники. Железную же руду везли с севера, с Волыни, с припятских притоков. И там такожде Варлааму довелось побывать. Вообще, после возвращения своего из Владимира он с головой погрузился в хозяйственные дела, на время оставив невесёлые мысли об Альдоне и обо всём с ней связанном. Время брало своё, прошлое как будто уходило от него вдаль, боль переставала быть такой острой и жгучей, а долгие скачки по полям только шли на пользу телу и душе...

Две телеги зацепились друг за друга колёсами, в воротах возникла толчея, понеслась непотребная брань. Варлаам спрыгнул с кобылы, кликнул двоих стражей,