Шрифт:
Закладка:
Ромея была где-то за морем, за ковыльными степями, в которых набирал силу темник Ногай... Ногай... Трудно разгадать этого скуластого, кустобородого мунгала с узкими щелками умных чёрных глаз. Говорят, он тайный мусульманин. Ещё говорят, император Палеолог хочет выдать за него свою побочную дочь Евфросинию. Вот до чего дошла держава ромеев! А может, всё-таки Менгу-Тимур, он переможет Ногая? Как угадать? Провидеть будущее не дано. Но что в Орде назревает смута, ясно.
Отец, князь Даниил, готов был бить мунгалов где угодно. Хотя пришлось ему ездить единожды на поклон Батыю, а позже уступить силе Бурундая. Лев помнил, как по приказу грозного темника размётывал укрепления Львова, Стожка, Белза. Отец ошибся, полагаясь на поддержку папы, на силу Запада. Нет, с мунгалами надо союзиться. Но с кем? С молодым Ногаем, правнуком хана Джучи, или с Менгу-Тимуром, младшим братом почившего Бату?
Прохаживаясь по буковому заборолу, Лев неотступно думал, как быть. Он пытался предугадать, предвидеть ход событий.
Купцы, ездившие с товарами в Сарай-Бату, рассказывают о могуществе Золотой Орды и Менгу-Тимура. Говорят, что Менгу-Тимур добр и милостив к христианам, веротерпим. Другие купцы, побывавшие в ставке Ногая в Днестровском устье, рассказывают, что Ногай вошёл в большую силу, что ему подчинены все народы и племена, обитающие в степях Северного Причерноморья. Что же делать? По-прежнему заигрывать с баскаком Милеем, наместником Сарая, или гнать его в шею и слать послов с дарами к Ногаю? Нет, надо выждать. Пусть всё пока остаётся, как есть.
Лев занимался укреплением своих городов. С юга ограждала Львов от степных набегов добрая крепость Дрогобыч. Севернее его, на берегу Днестра, высился хорошо укреплённый Самбор. С востока защищал Львов от врагов Кременец — сторожевой городок, который сам Батый так и не смог взять копьём. Наконец, в верховьях Горыни[185] Лев с Мстиславом заложили ещё один город — Ровно. Этот городок прикрывал от возможного мунгальского набега или нападения враждебных князей с киевской дороги Луцк.
А сам Львов ширится и цветёт. Вон хорошо видна с заборола церковь Святого Николая Угодника, сложенная из камня, вон из зелени садов выглядывает свинцовый купол храма Иоанна Предтечи, вон под самой стеной армянский собор Святого Якова, окружённый домами армянских купцов, испросивших у Льва разрешения поселиться в крепости. Неподалёку от их построек посреди ровной песчаной площадки одиноко возвышается приземистая дубовая башенка с конической крышей. Там, в тишине и покое, доживает свой век Констанция. Лекари не пускали к ней никого. Санасар поведал князю, что болезнь княгини неизлечима, а, кроме того, от прикосновения к ней мог и он, Лев, заразиться страшной хворобой, имя которой — проказа.
Приняла бы она постриг, было бы легче всем. Он, Лев, мог бы жениться вдругорядь. Так нет же.
«Хочу княгиней Галицкой умереть», — так сказала Констанция. В последний раз, уже обезображенная болезнью, появлялась она на людях в день вокняжения Льва на отцовом столе. Улыбалась через силу, вскидывала горделиво голову в золотой диадеме, украшенной самоцветами, закрывала лицо тёмной тканью, чтоб не видели её безобразия.
«Отцвела, красавица!» — с горькой усмешкой думал Лев. Он не любил Констанцию, она не любила его, у них сын — Юрий, и больше детей нет. Она часто изменяла ему, с годами она стала ворчливой, мрачной, злобной, завистливой и этим ещё сильнее отталкивала его от себя. Но он к ней привык. Она всю жизнь была где-то рядом, волей-неволей она радовалась его успехам и переживала в дни неудач. Без неё в огромном тереме на вершине горы стало совсем тихо и мрачно. Завести наложницу не позволяла Льву княжеская гордость. Правда, ставший в последнее время близким товарищем Мориц фон Штаден, ныне назначенный на должность тысяцкого в Холме, один раз привёл к нему разбитную весёлую горожанку.
Лев как-то заприметил её на улице, невольно залюбовался грациозной походкой, с вожделением смотрел ей вослед, а Мориц проследил за княжьим взглядом, понял и поспешил предупредить княжеское желание.
Пышнобёдрая гулевая девица-русинка провела со Львом несколько ночей, но затем Лев отослал её в Галич. Пусть сидит там на княжьем дворе, может, ещё пригодится.
В новых княжеских хоромах стоял запах свежей древесины. Объятые пламенем дубовые кряжи потрескивали в муравленых печах. В широких переходах горели светильники, в палатах свисали со сводчатых потолков на толстых цепях хоросы.
Мрак Перемышля сменился светлыми надеждами. Схлынуло состояние тупого, унылого бездействия, прошло былое ожесточение. Прежние страсти, владевшие Львом, как-то постепенно улеглись.
«Видно, старею. Покоя жажду, тишины», — думал князь, глядя в бронзовое зеркало с узорчатой ручкой.
Вон седина поблескивает в бороде, власы на голове поредели, обнажили упрямое чело.
Прежде Лев бороду носил короткую, чёрной густой полосой обрамляла она его округлый подбородок. Цирюльник каждый месяц, а то и чаще тщательно подстригал и ровнял её, а иной раз и подкрашивал басмой. Теперь же князь прибегал к услугам брадобрея гораздо реже, борода его стала долгой, как у Иоанна Златоуста на иконах греческого письма. Усы, некогда прямые, обвисли, будто у татарина, хотя и не изменили пока свой тёмный цвет.
«Тоже примета старости. Перестал следить за собой. Вон, морщины окрест глаз. А шрам на левой щеке — память о сече под Нуссельтом, словно глубже стал. И цвета какого-то серого. Господи, не заразила ль меня Констанция?! Ни ногой к ней отныне!»
В горнице — огромной, украшенной резьбой по древу зале с окнами из зелёного стекла, за кленовым столом сидели ближние княжеские советники.
Дьяк Калистрат, козлобородый, низкорослый, облачённый в суконный тёмно-коричневый кафтан, с наручами[186] на локтях, с гусиным пером за ухом,
