Все вместе с французом начали рассказывать, как и что произошло. Только теперь они немного остыли от испуга.

Мирон, посадив каштеляна на лавку, чуть обмыл рану и перевязал голову, не сказал ничего – только что лучшая перевязка требовалась дома.

На вопрос короля он шепнул:

– Череп печально треснул… мозг открыт… жизнь сохранить будет трудно.

Из замка уже на носилках к несчастной жене должны были нести каштеляна, который пал жертвой своей приязни к Тенчинским и ненависти Зборовского.

Едва это случилось в замке, а из ворот потом вынесли Ваповского и по городу разошлась ведомость об этой битве, всё закипело и заволновалось невыразимым образом.

Вина Самуэля Зборовского была такой явной и великой, что его даже приятели не могли защитить, старались только уменьшить её тем, что Хорват его оскорбил. Но те, что были свидетелями столкновения, безумия Самуэля ничем на свете оправдать не позволяли.

Впрочем, знали весь этот род, несдержанный в страстях и не могущий никогда выдержать в мире. Этого рода Самуэль был самым старшим из детей, и сами братья боялись, так в гневе терял разум.

Когда его ещё мечущегося и рвущегося отвели в каменицу, в которой вчера праздновали свадьбу, все напали на него с упрёками, что он себе и семье несчастье притягивал и должен будет отдать жизнь.

Но что для такого горячего человека означало в тот час страстного порыва потерять жизнь и других привести к смерти. Рвал бы, кусал и рубил, не глядя ни на кого, и сам дал бы изрубить себя на кусочки, лишь бы пылкость удовлетворить.

Кровь, которая его запятнала, казалось, ещё ненасыщённое желание мести увеличивает. Он весь дрожал и дико смеялся.

Старшие из Зборовских хотели тут же бежать к королю, но не было ни малейшей надежды, чтобы их туда впустили.

Дивным оборотом в этом случае было, что в городе его вину складывали уже на короля. Во всём были виноваты французы. Как? Этого никто не умел объяснить; но, как в замке в ту ночь жаловались на поляков и большая часть испугавшихся французов признавала пребывание тут невозможным, так в городе короля обзывали бездарным, женоподобным, слабаком.

Взаимная неприязнь родилась так, почти без повода, потому что в начале уже была приготовлена великой разницей обычаев и характеров.

Не в таком, несомненно, короле нуждалась в эти минуты Польша.

По улицам, по пивнушкам и кабакам пробегали из замка и окрестностей люди, якобы лучше осведомлённые, рассказывая бессмыслицы, объясняя этот инцидент тем, что король Зборовским потакал и всё позволял, потому что те ему в борьбе за корону помогали.

Если бы кто-нибудь иной запятнал кровью королевский замок, обезглавили бы его под Дороткой, а ему ничего не будет.

Неприязнь к Зборовским, предубеждение к ним были повсеместные.

Ежели с таких вещей начинали правление и должны были уйти безнаказанно, чего же было ожидать в будущем.

Между послами и сенаторами тоже было огромное беспокойство… и ночь прошла на бурных совещаниях.

Зборовские и их приятели легко могли убедиться, что против них было большинство. Требовали наказание смертью для нарушителя мира под боком короля.

Принцесса Анна молилась и плакала.

Какое-то предчувствие указывало ей, что будущее, так грозно объявляющее о себе, счастливым быть не могло.

Судьба Генриха тянула за собой её несчастливую долю.

Когда первый переполох пробежал по замку, а из женщин, будущих при принцессе, ни одна не осмелилась выглянуть за дверь для получения информации, одна Заглобянка не колебалась пойти прямо к придворным короля, но застала их в такой тревоге, таких рассеянных и испуганных, что едва им добавила отваги.

Кричали одно, что против них и короля, должно быть, составлен заговор, и они отчаянно бегали, стягивая оружие, которым бы даже воспользоваться в эти минуты не сумели.

Заглобянке даже где-то внизу удалось найти Талвоща, от него она обо всём узнала и первая принесла принцессе грустную правду. Казалось, однако, что бедный Ваповский, который ещё перед королём мог говорить сознательно, был только тяжело ранен, а его жизни не угрожала никакая опасность.

Оплакивали и человека повсеместно уважаемого, и судьбы семьи Зборовских, которая за Самуэля должна была пострадать. Анна, по правде говоря, не любила их особенно, но, будучи им обязанной в выборе Генриха, что старались постоянно напоминать, поражение Зборовских склонна была считать поражением короля, в лагере которого они числились.

Днём Дося выслала своего подчинённого к пани Ваповской, чтобы узнать о здоровье каштеляна. Талвощ, который едва мог туда проникнуть, грустно объявил, что раненый был на самом деле жив, но лекари, которые осматривали голову и потрескавшиеся от чекана кости, отчаивались в его спасении.

Этим днём вся жизнь была как бы заторможена возмущением умов, которое пробудил вчерашний случай. Собирались группками, советовались… Сенаторы шли в замок, послы собирались, где могли, на совещания. Неспокойные Зборовские посылали за своими.

Наткнулись сперва на Пибрака.

Они были с ним лучше всех и ближе, имели и иных приятелей у бока короля. Генрих молчал, с другой стороны Тенчинский и за ним огромное большинство призывало к примерной каре и справедливости.

Король показал себя неуверенным, колеблющимся и прибитым аж до полного онемения. Давал говорить одним и другим, осуждающим и защитникам, поддакивал одним и другим. Ни он, ни умный и находчивый Пибрк не знали, к которой стороне склониться.

Уже было явно, однако, с первого дня, что преступление совсем безнаказанно пройти не может.

Много зависело от того, выживет ли Ваповский или умрёт.

О том никто пророчить не мог, начиная от Мирона и кончая самыми учёными лекарями Кракова.

Одни надеялись его спасти, другие видели невозможным сохранить ему жизнь. Ваповский потерял сознание. Силы исчерпывались.

У ложа стояла на коленях, молясь, заплаканная жена с двумя детьми; по всем костёлам совершались торжественные богослужения.

На улице стояла толпа, смотря на занавешенные окна, подслушивая под стенами, хватая выходящих, которые молча отделывались от вопросов.

В замке также та неуверенность, будет ли жить Ваповский, держала дело в неопределённости. На шестой день, в конце концов, надежда была утрачена, началось медленное умирание.

С мужеством, которое только такая глубокая вера, какую имела Ваповская, может дать, она произносила молитвы за умирающих у ложа мужа, веки которого уже почти не поднимались. Он давно потерял сознание; слова, которые вырывались с его уст, были либо обрывками молитв, либо каким-то бредом и снами о небесах.

Он всех простил, но храбрая женщина, которая стояла при нём на коленях, говорила в душе, что