Шрифт:
Закладка:
— Это ужасно! — сказала мама мальчишки. — Он же мог погибнуть на улице.
— Верно, — сказал папа мальчишки. — Молодец, что принес его!
— Давайте его накормим и отмоем! — сказал мальчишка.
Никто в доме не знал, что щенок зовется Бобиком. И Бобик не мог сказать, что он — Бобик. Щенка отмыли, накормили и стал он жить в новом доме. Потом дали ему имя Шустрик, и он стал откликаться на него. Даже тогда, когда его ругали. А ругать приходилось: Шустрик по молодости таскал и грыз обувь и ножки стульев и бедокурил, как мог.
Год прошел, и другой. Подрос Шустрик. Стал большим, красивым, гордым. И ласковым.
Одно плохо. Не разрешал Шустрик мальчишке купаться. Ни в море, ни в реке.
Как только мальчишка в воду, Шустрик за ним. Гонит обратно к берегу своего хозяина, за плавки хватает, за волосы, за руки. Осторожно, но настойчиво. Ласково, но решительно. И не справиться мальчишке с Шустриком никак и не объяснить: ведь Шустрик — водолаз.
Приходится мальчишке закрывать Шустрика дома, если хочется искупаться. На море и на реку его брать нельзя. Шустрик готов спасать не только хозяина, но и всех, кто идет в воду…
Однажды осенью, в дождь, выбежал Шустрик, как обычно, погулять и вернулся домой не один. В зубах держал за загривок котенка. Мокрого, худого, грязного. Виновато посмотрел на мальчишку, на маму с папой и аккуратно положил на коврик перед столом.
— Это ужасно! — сказала мама мальчишки. — Бедолага! Он бы погиб на улице…
— Молодец, Шустрик! — сказал папа. — Спас человека! А ведь какие-то звери его бросили…
— Давайте его накормим и отмоем! — сказал мальчишка.
Отмыли котенка, накормили его, и стал он пушистым, как только что родившийся цыпленок, только белым в рыжую крапинку. И Шустрик вылизывал потом котенка и особенно его эти самые рыжие крапинки. Дали котенку имя Лапушка, а короче — Лап.
Лап не боялся Шустрика. А Шустрик не боялся Лапа, когда тот выгибал спину, шипел и делал вид, что очень недоволен Шустриком.
Все это было давно.
Было в Ма́йори — между Балтийским морем и рекой Лие́лупе.
Шустрик и Лап стали взрослыми. И живут по-прежнему в обычном своем доме.
Старая история.
Но и старые истории иногда повторяются.
Пропавшие ламы
Когда мне предложили полететь в Перу, я очень обрадовался. С детства я знал, что Перу — родина лам. На перуанских марках и монетах в моей коллекции были изображены эти необычные красивые животные, которых еще давным-давно называли верблюдами Нового Света.
И вот я лечу в Перу и, конечно, увижу живых лам, которые ходят по дорогам, наверное, так же часто, как ослики в Средней Азии или в Африке.
До Перу от Москвы путь неблизкий. Мы летели через Париж — Нью-Йорк — Кара́кас — остров Курасаю. В Гваяки́ле мы перемахнули через экватор и приземлились в перуанской столице Лиме.
И правда, тут я увидел массу лам. На афишах, на одежде людей, на деньгах, на ключах в гостиницах и автомашинах, на посуде и украшениях в магазинах. Но ни одной живой ламы не было.
Мы совершили несколько больших путешествий по стране, но ни одной живой ламы не встретили. Осликов было много, лошадей и коров много, машин еще больше, а лам — нет. Ни на юге Перу, ни на севере, ни в Писко, ни в Каракасе, ни в Ку́ско, ни в маленькой Ике, ни в предгорьях Анд. Зато изображения лам всюду!
Странно: на родине лам нет лам!
В Лиме я спросил своего перуанского товарища:
— Где же ваши ламы? Мне бы хоть одну посмотреть.
Товарищ улыбнулся:
— О! Это правда смешно! Лам очень много в Перу, но индейцы пасут их далеко в горах, подальше от дорог. И перуанские крестьяне… Для крестьянина лама — не реклама, а сама жизнь. Ну, а богачи пустили ламу в оборот по-своему… Впрочем, я покажу вам сейчас двух лам в Лиме…
Мы поехали с моим товарищем на базар «Меркадо дель Пуэбло», что по-русски значит: «Народный базар».
И тут в центре базара мы в самом деле увидели двух лам — белую и черную с белым брюшком.
Вовсе и не похожие на верблюдов, а скорее — на оленей, два красавца гордо смотрели на меня. Длинноногие, длинношеие, короткотелые, они тянули свои мордочки к моим рукам.
Я тут же купил охапку зелени и стал угощать их:
— Хорошие мои, славные!
Они охотно хватали из моих рук зелень, облизывая меня верхними губами. Только уши их испуганно вздрагивали. И небольшие мозолистые копытца на ногах вздрагивали. И большие, грустные глаза смотрели настороженно.
— Это тоже реклама, — сказал мне перуанский товарищ. — Только для более бедных торговцев…
А вокруг живых лам опять всюду были ламы. В лавчонках, на одежде, на посуде, на безделушках. На прилавках и на земле, где торговали всем — от пончо и шляп до ковров и подстилок, от игральных карт до седел… Всюду — ламы!
И на деньгах, которыми расплачивались, были ламы.
— Это лама — вику́нья, — показав на белую, объяснил мой товарищ. — А черная — гуана́ко… У нас они почти все становятся домашними.
Шумел базар. Казалось, продавцов было больше покупающих. Продавцы зазывали к себе покупателей, перебивая и перекрикивая друг друга.
А мы с товарищем продолжали кормить двух живых пугливых, добродушных лам и говорили уже не только о них, а о жизни в этой стране, о переменах и радостях, о горе и трудностях…
На следующий день нам предстояло улетать домой, в Москву.
До отъезда в аэропорт оставалось еще время, и я решил походить по городу, зайти по пути на базар «Меркадо дель Пуэбло» и на прощанье посмотреть на знакомых лам — викунью и гуанако.
Было восемь утра. Базар шумел и галдел, и на всех товарах во всех видах красовались ламы.
Живых лам не было. Ни белой — викуньи, ни черной с белым брюшком — гуанако. Остатки сена и зелени лежали на земле, где вчера я кормил лам.
— А где же ламы? — спросил я у одного из торговцев.
— Да разве вы, сеньор, не знаете, что на рассвете было землетрясение! — воскликнул торговец. — Правда, не сильное, как было прежде. Разрушений и жертв нет! Но ламы удрали. Они очень боятся землетрясений, а особенно когда начинают выть собаки и кошки…
А я и не заметил землетрясения. Стал вспоминать. Да, был в гостинице. Что-то гудело и шумело. Чуть колебались стены. Но