Первая страница была отведена извинениям. Алан повел себя дурно. Но это часть общей линии поведения. Он болен. Говорит, что отказывается от лечения и болезнь в любом случае скоро его убьет. На этой странице нет ничего про суицид, даже напротив. Это рак покончит с ним, поскольку пациент не собирается проходить химиотерапию. И при более внимательном взгляде на нижнюю часть первого листа бросаются в глаза разглагольствования про лондонские литературные общества. Алан не утверждал, что его писательская жизнь окончена. Он рассказывал о том, как именно она будет продолжаться.

Вторая страница отводилась смерти, особенно абзац про Джеймса Тейлора и завещание. Но опять ничего конкретного: «после моего ухода скандалов не избежать». Речь могла идти о любом промежутке времени: шесть недель с этого дня, шесть месяцев, год. И только на третьей странице Алан переходит к делу. «Когда Вы это прочтете, всё будет уже кончено». Когда вскоре после известия о случившемся я впервые прочитала письмо, то невольно подумала, что под словом «всё» Конвей имел в виду свою жизнь. Его жизнь будет кончена. Он покончит с собой. Но, перечитывая документ заново, я поймала себя на мысли, что это можно с такой же легкостью отнести к его писательской карьере, речь о которой шла абзацем выше. Он сдал последнюю книгу. Других не будет.

Далее мы переходим к выражению «принятого мною решения» несколькими строчками ниже. Действительно ли оно означает намерение Алана спрыгнуть с башни? Или речь просто о решении, которое он объяснил уже выше: о нежелании проходить курс химиотерапии, убить себя только в этом смысле? В конце письма Конвей говорит о людях, которые будут оплакивать его, но опять же, он уже заявил, что готовится к смерти. Но нигде не пишет прямо, что собирается распорядиться своей жизнью сам. «Готовясь покинуть этот мир...» Не слишком ли мягкое выражение, если он уже задумывал спрыгнуть с башни?

Вот о чем я размышляла. И хотя с письмом оказалось связано еще нечто, совершенно от меня ускользнувшее и благодаря чему почти все написанное выше окажется ошибкой, к концу того дня все переменилось. Я поняла, что письмо — не то, чем оно казалось: это не более чем общее прощальное слово. Кто-то прочел его и сообразил, что его не составит труда неверно истолковать. Клэр Дженкинс и Саджид Хан были правы. Самый успешный в нашем поколении сочинитель книг про убийства сам стал жертвой убийства.

Раздался звонок в дверь.

Примерно за час до этого позвонил Андреас, и теперь он стоял на пороге с букетом цветов и пухлым магазинным пакетом с критскими оливками, чудесным медом из чабреца, маслом, вином, сыром и горным чаем из железницы. Такое обилие подарков объяснялось не только свойственной ему щедростью. Андреас искренне любил свою страну и все, что она производит. Это так по-гречески. Пусть затянувшийся финансовый кризис этого лета и предыдущего года и набил оскомину в британской прессе, — ну сколько можно предрекать крах страны? — Андреас поведал мне о том, как тяжко кризис до сих пор сказывается на его родине. Бизнес пришел в упадок. Поток туристов иссяк. Стараясь привезти мне как можно больше гостинцев, он словно хотел показать, что в конечном счете все будет хорошо. Кстати говоря, с его стороны было очень мило и вежливо позвонить в дверь. Ведь у него имелся собственный ключ.

Я убралась в квартире, приняла душ, переоделась и придала себе вид, надеюсь, в разумной степени желанный. Я всегда изрядно волновалась перед первой встречей после долгой разлуки. Мне хотелось быть уверенной, что ничего не изменилось. Андреас выглядел прекрасно. После шести недель под солнцем он стал смуглее, чем прежде, и похудел: результат плавания и низкоуглеводной критской пищи. Толстым его никогда нельзя было назвать. Сложен он как солдат: квадратные плечи, правильные черты лица и густые черные кудри, как у греческого пастушка. Или греческого бога. Его отличали озорной взгляд и слегка лукавая улыбка. Не стану утверждать, что он писаный красавец в общепринятом смысле слова, но с ним весело, он умен, добр и приятен в общении.

А еще связан с Вудбриджской школой, и именно там мы с ним и повстречались. Андреас преподавал там латынь и древнегреческий, и забавно было думать, что он раньше, чем я, познакомился с Аланом Конвеем. Мелисса, жена Алана, тоже работала там, так что все они были знакомы задолго до того, как на сцене появилась я. Меня Андреасу представили в конце летнего триместра. Был спортивный день, и я приехала поболеть за Джека и Дейзи. Мы разговорились, Андреас сразу мне понравился, но снова мы встретились только год спустя. К тому времени он перевелся в Вестминстерскую школу в Лондоне и позвонил Кэти, чтобы узнать мой номер. Было здорово, что спустя столько времени он вспомнил про меня, но роман наш начался не сразу. Прежде чем стать любовниками, мы долго были друзьями. Собственно говоря, в наших теперешних отношениях мы состоим всего пару лет. Про Алана мы, кстати, почти не разговаривали. Между ними кошка пробежала, хотя я никогда не спрашивала, в чем причина. Я бы не назвала Андреаса завистливым, но подозреваю, что в глубине души его раздражает успех Алана.

О прошлом Андреаса я знала все: он не хотел, чтобы между нами оставались секреты. В первый раз он женился совсем молодым, всего в девятнадцать, и брак распался во время его службы в греческой армии. Вторая его жена, Афродита, жила в Афинах. Подобно мужу, она была учительницей и вместе с ним уехала в Англию. Но тут не срослось. Афродита страшно скучала по семье и по родине.

— Мне следовало заметить, как она несчастна, и вернуться вместе с ней, — признался мне Андреас. — Но было слишком поздно: она уехала одна.

Они остались друзьями и виделись время от времени.

На обед мы отправились в Крауч-Энд. Там был греческий ресторан, его содержали киприоты, и хотя можно подумать, что после лета на родине Андреасу меньше всего хотелось национальной еды, но такая сложилась у нас традиция. Выдался очередной теплый вечер, поэтому ели мы снаружи, усевшись рядышком на узком балконе, а над головой у нас без нужды гоняли воздух конвекторы. Мы заказали тарамасалату, долмадес, луканико, сувлаки... — все это готовилось в крошечной кухоньке рядом с входной дверью — и дополнили пир бутылкой молодого красного вина.

Тему смерти Алана поднял Андреас. Он прочитал новость в газетах и беспокоился, как она скажется на мне.

— Это повредит компании? — спросил он.

Андреас, кстати, прекрасно говорит по-английски. Мать его была англичанка, поэтому он вырос билингвом. Я рассказала ему про отсутствующие главы, а после этого как-то само собой выплыло и остальное. Я не видела причины таиться от него, и было даже здорово, что рядом есть кто-то, с кем можно поделиться . Я рассказала про свой визит во Фрамлингем и про всех, с кем повстречалась там.

— Я заезжала к Кэти, — добавила я. — Она про тебя спрашивала.

— А, Кэти! — Андреас всегда хорошо относился к моей сестре, даже когда знал ее только как родительницу своих учеников. — Как там дети, Джек и Дейзи?

— Их не было дома. Да они уже едва ли дети: Джек в следующем году идет в университет...

Я рассказала Андреасу про письмо и как пришла к заключению, что Алан, возможно, не покончил с собой.