ружьем. Помощник префекта вместе с мэром уже несколько раз проезжал через площадь и, как говорили в строю, искал, где бы купить вина. «Если мы продадим вам, – отвечали ему торговцы, – наши дома разграбят и разрушат».

Каждые полчаса полк приветствовали свистом и гиканьем. Белье, вывешенное в окнах для просушки, ужасало своим убожеством, ветхостью и грязью. Стекла в окнах были маленькие и грязные, а многие окна вместо стекол были заклеены старой исписанной бумагой. Всюду вставал живой образ нищеты, от которой щемило сердце, но не то сердце, которое надеялось заслужить крест, действуя саблей в жалком городке.

Когда шпион-корнет отошел от Люсьена, последнему пришла в голову мысль послать своих слуг за десять лье, в деревню, должно быть мирно настроенную, так как там не было ни ремесленников, ни рабочих. Слугам было поручено за какую угодно цену купить сотню хлебов и три-четыре вязанки фуража. Им это удалось, и часа в четыре на равнине показались четыре лошади, нагруженные хлебом, и две – сеном. Тотчас же наступило глубокое молчание. Люсьен щедро расплатился с крестьянами и имел удовольствие раздать хлеб солдатам своего эскадрона.

– Республиканец начинает свои происки, – говорили офицеры, не любившие его.

Филото, подъехав, просто попросил у него два-три хлеба для себя и сена для своих лошадей.

– Что меня беспокоит, так это мои лошади, – остроумно заявил полковник, проходя мимо своих людей.

Минуту спустя Люсьен услыхал, как супрефект сказал полковнику:

– Как! Неужели нам не удастся саблями проучить этих мерзавцев?

«Он гораздо неистовее полковника, – подумал Люсьен. – Малер не может надеяться стать генералом, убив двенадцать-пятнадцать ткачей, а господин Флерон, безусловно, может быть назначен префектом, и в течение двух-трех лет это место будет за ним».

Поступок Люсьена навел всех на мысль о том, что в окрестностях города есть деревни; часам к пяти каждый улан получил по фунту черного хлеба, а офицеры – немного мяса. С наступлением темноты раздался пистолетный выстрел, но никто не был ранен. «Не знаю почему, – думал Люсьен, – но я готов держать пари, что этот выстрел был произведен по приказу супрефекта».

Около десяти часов вечера рабочие исчезли, в одиннадцать часов прибыла пехота, которой передали пушки и гаубицу, а в час ночи уланский полк отправился обратно в Нанси, причем люди и кони умирали с голоду.

Шесть часов простояли в совершенно мирной деревне, где хлеб вскоре стал продаваться по восьми су за фунт, а вино – по пяти франков бутылка. Воинственный супрефект забыл заготовить здесь продовольствие.

Интересующиеся военными, стратегическими, политическими и прочими подробностями этого дела могут обратиться к газетам того времени. Полк покрыл себя славой, а рабочие выказали редкое малодушие. Такова была первая кампания Люсьена.

«В случае, если мы вернемся днем, – думал он, – хватит ли у меня смелости явиться в особняк де Понлеве?»

Он рискнул, но умирал от страха, стучась в ворота. Когда он звонил у двери, ведущей на половину госпожи де Шастеле, сердце его так билось, что он подумал: «Боже мой, неужели я опять когда-нибудь разлюблю ее?»

Она была одна, без мадемуазель Берар. Люсьен страстно сжал ей руку.

Две минуты спустя он был бесподобен, убедившись, что любит сильнее, чем когда-либо. Будь он более опытен, он вырвал бы у госпожи де Шастеле признание в любви. Если бы он был смелее, он мог бы броситься в ее объятия, и она не оттолкнула бы его; он мог бы, по меньшей мере, заключить мирный договор на выгодных для себя условиях. Вместо всего этого он ни на шаг не подвинулся вперед и все-таки был совершенно счастлив: в Нанси ходили слухи (и все этому верили), будто в N. рабочие выстрелом из пистолета убили молодого уланского офицера.

Вскоре госпожа де Шастеле стала испытывать страх: она понимала всю серьезность положения и чувствовала, что слабеет.

– Вам пора уходить, – сказала она ему с грустным видом, но желая казаться суровой.

Люсьен побоялся рассердить ее и покорился.

– Могу ли я, сударыня, надеяться увидеть вас у госпожи д’Окенкур? Сегодня ее приемный день.

– Может быть; вы-то, наверно, придете туда, так как я знаю, что вам отнюдь не противно общество этой молодой и красивой женщины.

Час спустя Люсьен был у госпожи д’Окенкур, но госпожа де Шастеле приехала туда очень поздно.

Для нашего героя время летело быстро, но влюбленные, очутившись вместе, чувствуют себя такими счастливыми, что читатель, вместо того чтобы наслаждаться описанием их блаженства, испытывает зависть и обыкновенно мстит автору, восклицая: «Боже мой, до чего приторно-слащава эта книга!»

Глава двадцать восьмая

Мы позволим себе перескочить сразу через два месяца. Это будет для нас тем легче, что за весь этот срок Люсьен ни на шаг не продвинулся вперед. Убедившись, что он не способен заставить женщину полюбить его, в особенности когда сам серьезно влюблен, он старался каждый день делать только то, что ему доставляло в данный момент наибольшее удовольствие. Ни разу не прибегнул он к какому-либо стеснительному, трудному или благоразумному поступку в расчете расположить к себе госпожу де Шастеле. Он всегда и во всем был с нею правдив. Например.

– Мне кажется, – заявила она ему как-то вечером, – что вы говорите госпоже де Серпьер вещи, совершенно противоречащие тому, что думаете и говорите мне. Может быть, вы немножко фальшивы? Это было бы крайне неприятно для лиц, интересующихся вами.

Так как мадемуазель Берар завладела второй гостиной, госпожа де Шастеле принимала Люсьена в большом кабинете или библиотеке, примыкавшей к гостиной, дверь в которую всегда была открыта. Вечером, когда мадемуазель Берар уходила, в гостиной располагалась горничная госпожи де Шастеле. В этот вечер, о котором идет речь, можно было обо всем говорить ясно и называть все своими именами, так как мадемуазель Берар отправилась с визитами, а заменявшая ее горничная была глуха.

– Сударыня, – пылко и с благородным негодованием воскликнул Люсьен, – меня бросили в морскую пучину! Я плаваю, чтобы не утонуть, а вы говорите мне тоном упрека: «Мне кажется, сударь, что вы машете руками». Неужели вы настолько хорошего мнения о моих легких, что верите, будто их хватит на то, чтобы перевоспитать всех жителей Нанси? Или же вы хотите, чтобы предо мной закрылись все двери и я мог видеться с вами только у вас? И, кроме того, вас скоро будут стыдить за то, что вы меня принимаете, как стыдили за желание вернуться в Париж. Правда, насчет всего, даже насчет того, который теперь час, я придерживаюсь совсем иного мнения, чем здешние жители. Вы хотите, чтобы я обрек