Шрифт:
Закладка:
У Лукаса были волшебные руки, я не придумываю: в его прикосновении таилось какое‐то электричество, теплота или просто необыкновенная сердечная нежность. Он спасал пауков из стока воды в раковине, освобождал пчел из‐под москитной сетки, а если какое‐то животное или растение заболевало, Лукасу стоило его погладить, и дело как будто шло на поправку. И что всего важнее, он умел успокоить Максвелла даже тогда, когда мною были испробованы – абсолютно тщетно – все средства. Посреди гневной тирады Макса Лукасу достаточно было положить на брата ладони, и тот немедленно безвольно сникал или даже принимался тихонько плакать. И тогда Лукас возвращался к своей игре, как будто ничего и не было.
Дерево
Мальчики росли вместе с тополем, посаженным у нас на заднем дворе, и дерево, в свою очередь, росло вместе с мальчиками. Ветки, в лето их рождения тонкие, точно кружево, окрепли и потолстели как раз к тому моменту, когда ребята уже могли на него карабкаться, – и они лазали по ветвям, будто белки, сидели на них, словно птицы, и не уступали в красоте цветам. Пока однажды, выглянув из кухонного окна, я не увидела, что Максвелл лежит неподвижно на траве под деревом, а Лукас сидит на корточках рядом с ним. Услышав удар сетчатой двери, через которую я в панике выскочила из дома, Лукас молча показал мне ладони, на которых была кровь его брата.
Я обнаружила исковерканную руку, череп без расколов и позвоночник без переломов – мальчика поломанного, но не безнадежно потерянного. Над локтем у Макса торчала из‐под кожи неровно обломанная кость, похожая на хрустнувшую ветку. Лукас, дрожа, прижимал окровавленные ладони к ране, но понимал, что такое не исправить даже ему.
Я подняла обмякшее тело Макса с земли, Лукас осторожно подхватил сломанную руку брата, и мы поспешили в дом. Потянувшись за трубкой телефона, я должна была срочно решить: сосед, скорая или Пол? Учитель-пенсионер, живущий в трех домах от нас, подогнал голубой седан к нашей двери буквально через несколько минут.
Все время, пока шла операция, выздоровление и медленное и негарантированное восстановление работы правой руки Макса, Пол меня обвинял. Я была халатно невнимательна и неправильно подняла с земли раненого ребенка, говорил он; и какой же был идиотизм позвонить соседу, медленному и туго соображающему старику. Но еще больше Пол разозлился на мальчиков: на Макса – за то, что забрался слишком высоко, был неосторожен и оказался чересчур хрупким, а на Лукаса – моего милого невинного Лукаса – за то, что столкнул Макса с дерева, абсурдное обвинение, которое Макс, к моему безмерному огорчению, подтвердил, чтобы доставить удовольствие отцу. И когда Пол встал перед их любимым деревом с топором в руках, угрожая срубить его, если Лукас не сознается в совершенном злодеянии, мальчик дал ложное признание. По щекам его катились слезы, он то и дело бросал на меня быстрые полные отчаяния взгляды. Мы оба знали, что Макс спрыгнул.
Со временем рука у Макса зажила. История о том, что его столкнул с дерева Лукас, стала новым мифом нашей семьи, но всякий раз, когда ему это припоминали, Лукас будто бы хватал эту ложь и откладывал в сторону, как зверь, который слишком болен, чтобы укусить.
Половинки
Я развешивала на сентябрьском солнышке белье, прислушиваясь к аллее, где Макс катался на одном из новеньких синих “швинов”, которые я убедила Пола купить обоим мальчикам на двенадцатилетие. Макс снова и снова делал прыжок, для которого они построили трамплин из фанеры и нескольких камней. Я ждала неизбежного удара и вопля.
Лукас стоял на коленях рядом со мной и натирал до блеска каждую спицу своего велосипеда – копии “швина” брата. Его черные волосы в послеполуденном солнце отливали в синеву.
– Мама, что такое полукровка? – спросил он.
– Что? – изумилась я. – Лукас, где ты такое услышал?
Я нагнулась, взяла еще что‐то из корзины с бельем и прикрепила прищепками на веревку – по две пары мальчишеских трусиков на каждую большую пару Пола.
– От Джимми, – ответил Лукас, начищая изогнутое переднее крыло.
– А поподробнее? – потребовала я, привыкшая к немногословности Лукаса.
– Помнишь, как мы поймали ту рыбу, здоровенную форель?
Я ответила, что да, помню, и он рассказал мне, как они с Джимми и его отцом ездили в южную часть города к таксидермисту. Лукас сказал, что старик остановил их на пороге, скрестил руки на животе и осмотрел их с ног до головы. Потом что‐то недовольно пробурчал отцу Джимми, наконец взял у него сумку-холодильник с рыбой и унес к себе в лачугу, а их всех так и оставил на пороге.
– Я все равно входить не хотел, – сказал Лукас, протирая сиденье велосипеда. – Там воняло. Чем‐то мертвым. И очень грустным.
Я оторвалась от белья и посмотрела на сына, удивляясь его необыкновенной разумности. Тут меня отвлек грохот, донесшийся из аллеи. Я приготовилась услышать крик Макса, но вместо этого услышала, как он выругался, пнул велосипед и снова на него взобрался, чтобы попробовать еще раз.
– Мы сидели на старой шине во дворе и ждали, – продолжал Лукас и прибавил, что вот тогда‐то Джимми и сказал ему, что он расслышал слова таксидермиста. – Джимми сказал, что старик не хотел впускать нас в дом, потому что мы – полукровки.
У меня сжалось сердце. В глубине души я всегда знала, что оттенок кожи Лукаса не мог произойти от двоих белых родителей, но надеялась, что темных волос Пола и его отдаленных итальянских корней будет довольно, чтобы люди верили в нашу версию рождения Лукаса.
Лукас смотрел на меня растерянно.
– Это не очень хорошее слово, – начала я. И решила соврать. – У твоего отца есть итальянская кровь, а моя семья – немцы. Поэтому в тебе есть и та кровь, и другая.
– Папа говорит, что немцы – фрицы, – сказал он.
– Это тоже нехорошее слово. Никогда не говори так о своей семье. И вообще ни о ком, ясно?
Он нерешительно кивнул и спросил:
– А Джимми?
Джимми был светловолосым и голубоглазым и едва ли мог стать мишенью для расистских обвинений таксидермиста.
– Про Джимми я не знаю, – сказала я. – Но все люди родом откуда‐то, или же в них
