Лесная Мама!

Вот моя история. По крайней мере, попытка. Я думала, что пишу ее для себя, чтобы попытаться привести в порядок мысли и чтобы ничего не забыть. Но дырой в этой истории всегда была ты.

Теперь я наконец‐то расскажу тебе все, что ты должна узнать.

Записка была подписана именем Инга Тейт, а ниже следовал номер телефона и адрес, к югу отсюда, в Дуранго.

Прочитав несколько первых страниц, я будто заглянула в хрустальный шар и заново пережила тот августовский день 1949 года: пикник на красном одеяле, орущие сойки, муж и сигарета, новорожденный младенец, вертящийся у нее на руках.

Она писала, что обнаружила моего малыша практически так, как я себе и представляла: его плач стал заглушать птичьи крики, она бросилась с бревна к машине – и нашла его. Прочитав, что она тут же, повинуясь инстинкту, поднесла его к груди, чтобы накормить, я заплакала. И потом заплакала снова, когда узнала имя своего ребенка.

“Лукас”, – прошептала я, едва дыша, деревьям и лесу и прижала страницы к себе.

Я вернулась к первой странице. Сделала глубокий вдох, надеясь успокоить дрожь в руках и притормозить мысли. И снова начала читать.

Часть IV

1949–1970

Глава двадцать первая

Птица

С ребенком у груди я услышала птичий крик.

Две сойки с жадным видом устроились на ветвях у нас над головами, они вопили как сумасшедшие, окутанные змеящимся дымком сигареты моего мужа. Черные глазки птиц прикованы к нашему наспех разложенному на красном одеяле пикнику: персики на коричневом пакете, купленные у толстой женщины в придорожном ларьке, бумажная тарелка с хлебом и ветчиной, нарезанной тощим торговцем в захолустном городке у реки, куда мы заехали посреди нашего бесконечного возвращения домой из больницы в Денвере.

Упавшее дерево было не самым удобным сиденьем для начинающей кормящей матери и прожорливого младенца. Я колебалась, стараясь сохранять приличия, но все‐таки неловкими пальцами расстегнула блузку. Пол отвернулся. Малыш брыкался и толкался, пока наконец не ухватил раздувшуюся грудь и не принялся сосать. Мне нестерпимо хотелось съесть хоть маленький кусочек персика, но Максвелл вопил с тех самых пор, как мы выехали из Айолы, – задолго до того, как Пол наконец‐то выбрал эту поляну и с раздраженным выдохом остановил здесь машину. Я попыталась разложить пикник так, как нравится Полу, но за четыре дня, прошедшие со дня рождения Макса, мне стал понятен один неопровержимый факт: сначала – ребенок.

Пока Макс ел, вместо него раскричались птицы. Высоко в соснах, по всему лесному простору – целый хор уханья, чириканья и трелей, который звучал одновременно отчаянно, ликующе, печально и очень красиво.

И тут – птичий крик, который был вовсе не птичьим криком.

Я прислушалась, не понимая. А потом во мне безошибочно всколыхнулись все мои материнские инстинкты: это был слабый и прерывистый плач новорожденного.

Я оторвала Макса от груди, сунула возмущенного младенца его не менее возмущенному отцу и внимательно подставила ухо ветру. И отец, и сын были потрясены тем, что я вдруг так поспешно поднялась на ноги. Запахнув на груди блузку, я поспешила в сторону машины и необъяснимого звука.

Находка, к которой я себя готовила, была настолько невероятна, что к машине я шла будто во сне. Но когда заглянула в окно, там и в самом деле был он. Новорожденный младенец, который очень тихо плакал.

Когда я распахнула дверь машины, малыш умолк. Он был завернут в желтое вязаное одеяльце. Щуплая попа была обмотана насквозь промокшим вязаным подгузником. Я поднесла его к вороту блузки, чувствуя на себе его легкое как перышко дыханье, да и сам он был легкий как перышко, и тельце – крошечное, вполовину массы Максвелла, будто искусно сплетенное из веточек.

Я села на теплое кожаное сиденье машины и инстинктивно предложила ему свое молоко. Он резко вдохнул, поперхнулся, едва не захлебнулся, но наконец приноровил сосание к молочному потоку и стал жадно тягуче глотать.

К нам взбешенной походкой направлялся Пол, одной толстой рукой некрепко прижимая к себе Максвелла. Лицо его выражало ужас, смятение и отвращение: я не успела еще испытать по отношению к моей невообразимой находке ни одной отчетливой эмоции, а мой муж сформировал уже целых три.

Пол посмотрел направо и налево в бескрайний лес, сунул Макса мне под свободную руку, развернулся и решительно зашагал прочь на поиски ее – сумасшедшей мамаши брошенного голодного ребенка.

Максвелл завопил. Груди у меня разболелись. Из изумленных глаз хлынули слезы. Я была вся с ног до головы в младенцах.

Персик

Она отдала мне ребенка, а я оставила ей персик. Компенсация скромная, но ведь еще меньше года назад руки у меня были полны книг, а не младенцев, и я совсем не хотела иметь ребенка, а уж тем более – двоих.

Я оставила наконец‐то уснувших мальчиков на заднем сиденье и собрала остатки пикника. Потом положила один круглый персик на плоскую верхушку щербатого валуна, надеясь сказать этим больше, чем “Я знаю, что ты голодная”, надеясь сказать этим: “Он со мной, и я позабочусь, чтобы с ним ничего не случилось”, – и стала ждать, пока вернется Пол и вынесет свой вердикт.

Его не было добрых полчаса, и вернулся он весь мокрый и ни с чем.

– Садись в машину, – приказал он.

Я подхватила каждой рукой по спящему ребенку и в последний раз посмотрела на оставленный персик, а Пол задом отогнал машину к проселочной дороге, резко повернул и погнал обратно тем же путем, каким мы сюда приехали. На пересечении с трассой пятьдесят он остановился и задумался. Налево – Дуранго, направо – Айола.

Не сказав ни слова, выкрутил руль влево, в сторону дома.

Мы оставим ребенка себе. Пол еще даже не успел повернуть налево, а я это уже знала. Роды у меня прошли не очень удачно. Когда из матки стала сочиться кровь, доктор велел Полу везти меня в больницу в Денвере, задолго до предполагаемой даты родов. Я лежала там неподвижно почти три недели, ждала, истекала кровью и после родов осталась бесплодной. Как объяснил врач, мне перевязали трубы, и это, по крайней мере, навсегда избавило меня от необходимости когда‐нибудь еще снова пройти через эти муки.

– Скажем всем, что родилась двойня, – проинструктировал меня Пол, и я решила, что