Шрифт:
Закладка:
Боже мой, какая нестерпимая тоска обожгла сердце!..
А колокольчик все звенит, все приближается, а на току все молотят хлеб — так-та-та-так, так-так, та-так, — и тявкает какая-то глупая шавка, и невнятно доносятся голоса... Родной русский говор.
...«А как вскоре вы затоскуете по России! С каким умиленьем вспомните наши березки, наши морозы, нашу птицу-тройку...» — вдруг пришло на память. Подогнув под себя ногу, сидел перед ним в мягком кресле человек с головой пророка, высоколобый, с живыми глазами... «Эмиграция для русского человека вещь ужасная, по личному опыту говорю...»
Слышней и слышней делался отдаленный звон. Уже и шум идущего поезда доносится, а колокол все не затихает — ровный, печальный звон, далеко разносящийся окрест. Похоронный звон по всем твоим розовым мечтам, по всем надеждам, Иван Васильевич!..
Внезапно охватило Турчанинова неудержимое желание подать голос — пусть даже через океан — человеку, перед которым преклонялся, который его знал, который мог поддержать. Не раздумывая, схватил перо. Макнул в чернила, снял ногтями волосок и придвинул лист бумаги поближе.
«22 марта 1859 года, Маттун, Иллинойс» — написал сверху, с правой стороны, и запнулся: совершенно забыл, как зовут Искандера. Имя Александр, а вот отчество?.. Несколько минут, досадливо морщась, напрягал он память. Кажется, Васильевич. Да, как будто Васильевич...
«Истинно уважаемый Александр Васильевич!» — вновь принялся Турчанинов за письмо.
«Назад тому почти три года, — это было, если не ошибаюсь, в начале июня, когда только что кончилась Крымская война и его величество изволил собираться короноваться — к вам являлся в Лондоне гвардейского Генерального штаба полковник Турчанинов: это был я. Как ни коротко было наше знакомство, но мое желание видеть вас лично, чтобы в наружности вашей прочесть — то ли действительно вы, что мне мерещилось, когда я читал ваши сочинения, было удовлетворено. Я тогда сказал вам, что я еду в Североамериканские штаты, и помню ваше замечание: «Скучная земля Америка!..» Признаюсь, я отчасти усомнился в ваших словах; мои заокеанские грезы были гораздо выше и чище пошлой действительности...»
Малость подумал и вновь заскрипел пером:
«Я не мог оставаться в Европе, частию потому, что моя финансовая часть была скудна для независимой жизни, частию и потому, что мне хотелось приглядеться к единственной существующей в наш век республике и удостовериться на деле и своими глазами в так превозносимой ее стоимости.
Разочарование мое полное; я не вижу действительной свободы здесь ни на волос; это тот же сбор нелепых европейских предрассудков и монархических и религиозных начал, в голове которых стоит не королевская палка, а купеческий карман; не правительство управляет бараньим стадом, а бодливые, долларами гремящие козлы-купцы; не «мы, божиею милостию» в заголовке всех повелений, а почтенность (respectability) и общественное мнение, которое, как и везде, принадлежит сильным, то есть богатым, а эти, как водится, устраивают вещи так, что только то почтенно и поддержано общественным мнением, что не противно их интересам.
Эта республика — рай для богатых; они здесь истинно независимы; самые страшные преступления и самые черные происки окупаются деньгами. Smart man (по-нашему ловчак и пройдоха) здесь великое слово; от миллионера до носильщика, от сенатора до целовальника, от делателя фальшивых ассигнаций до денного разбойника — smartness[33] резко проведена. Будь человек величайший негодяй, в каком бы то ни было классе сословия, если он не попал на виселицу и ловчак, он-то и почтенный; за ним все ухаживают, его мнение первое во всем; его суждениям и приговору верят более, чем библии; он вертит кругом, в котором сам вертится. Итог подобных ловчаков-пройдох составляет управляющий класс во всех делах; остальная масса — управляемые. Ловчак-капиталист — американский принц, которого почтенность так же не может быть атакована, как почтенность русского царя; первого особа так же неприкосновенна и священна, как особа второго; один раздавит всякого врага жандармами и солдатами, другой долларами и подчиненными ему разбойниками.
Не хочу много распространяться об этом пошлом старом мире на новых местах, об его индейском обезьянничестве, об его глубоком мужичистве и необразованности и вообще об его оригинальной, принявшей отчасти свой особенный колорит, чудовищности; это завлечет меня слишком далеко. За три года на душе накопилось слишком много горечи... Скажу только одно, что эта республика постоянна, никогда не износится и будет процветать века веков; везде, где хотите, даже в России, скорей может осуществиться что-нибудь похожее на социальную республику, только не в Америке.
Что касается до меня, — писал он дальше, — то я за одно благодарю Америку: она помогла мне убить наповал барские предрассудки и низвела меня на степень обыкновенного смертного; я переродился; никакая работа, никакой труд для меня не страшен; никакое положение не пугает меня; мне все равно, пашу ли я землю и вожу навоз...
До сих пор мне не очень везет здесь, но я не в претензии на судьбу, я искал этого сам. Я имел под Нью-Иорком маленькую ферму, на которой, несмотря на все мои усилия, не мог жить; искал места по геодезическим работам в береговой государственной съемке — не успел; на эти вещи здесь более, чем где-нибудь, нужна протекция какой-нибудь личности, а не мемуаров, с которыми я явился. Живу теперь чертежами и рисунками; я отличный чертежник и очень хороший портретист и вообще рисовальщик, и от нужды обеспечен. Одно томит меня: страшная скука американского мира и отсутствие русских. Здесь русских так мало, что я даже подозревать начинаю, есть ли они, не говоря об официальных чиновниках, с которыми, конечно, я не стану знакомиться; и когда я думаю, что на той стороне океана, в Западной Европе, есть больше русского элемента и есть даже русская типография и русский журнал — сердце прыгает и страшно картит перевалиться назад за Атлантик; на жизнь зарабатывать там для меня кажется труднее, чем здесь; притом я хочу приобресть право называться гражданином Северо-Американских соединенных штатов, чтоб иметь ярлык на
