полями, стоял перед ним мрачноватый детина с большой серебряной звездой на груди. Тот самый, что приехал тогда со Старботлом на аукцион. За широкими его плечами теснились незнакомые, загорело-красные, потные, злобно-распаленные морды. Десятки глаз были нацелены из-под полей шляп на Турчанинова, точно ружейные дула. Среди своих преследователей Иван Васильевич узнал немало городских лодырей, тех, что целыми днями бездельничали у лавок. Впрочем, и еще кое-кого он заметил: вон воровато мелькает в задних рядах длиннолицый нотариус Джонсон, вон и приземистый, краснорожий сосед-лавочник... В стороне помощник шерифа держал на поводу двух оседланных лошадей.

Буйная, кричащая орава, обступившая крыльцо дома, притихла на минуту, ждала, что скажет шериф.

— Что здесь произошло? — спросил он, жуя табак — тяжелая, несколько дней не бритая челюсть мерно двигалась. — Почему вы взбудоражили весь город?

— Сэр, я никого не будоражил, — заговорил Турчанинов. — Я только вступился за человека, которого без суда и следствия хотели повесить.

— Какого человека?

— Негра. Его собирались линчевать, не знаю, за что.

— А, негра! — пренебрежительно ухмыльнулся шериф. — Так вы, значит, — смерил Ивана Васильевича леденящим взглядом, — защитник черномазых?

— Что с ним разговаривать! — крикнул кто-то из-за спины шерифа, и толпа вновь заволновалась, загалдела:

— Не слушайте его, шериф!

— Безбожник! Вон его из города!

— Долой аболиционистов!

Среди раскаленных лиц, кричащих ртов, сверкающих глаз высунулась рыжебородая голова в соломенной шляпе с полуоторванными полями:

— Ребята, вывалять его в смоле и в перьях!

— Правильно!.. Го-го! В смоле и в перьях!..

Шериф, полуобернувшись назад, поднял руку жестом волшебника, повелевающего стихиями:

— Джентльмены, спокойно! Тишина и порядок!.. Дальнейшее ваше пребывание здесь, — снова заговорил он с Турчаниновым, в голосе явственно звякнуло железо, — совершенно нежелательно, мистер Турчин. Предлагаю вам в двадцать четыре часа покинуть пределы нашего города.

— Куда же я поеду? — глухо спросил Турчанинов, внутренне поникнув. Всего ждал, только не этого.

Шериф продолжал жевать табак.

— Это меня не касается... Мы не потерпим у себя аболиционистов, ни явных, ни тайных. А вы, по свидетельству самых почтенных и уважаемых лиц, тайный аболиционист.

— Это кто же самые почтенные и уважаемые у вас люди? Уж не этот ли бандит Старботл? — зло спросил Турчанинов, позволивший себе роскошь на прощание резать правду-матку, хотя бы и самому шерифу в глаза. Тот, не ответив, казалось, насквозь пронизал Ивана Васильевича недобрым взглядом белесых глаз, затем сплюнул ему прямо под ноги и повернулся широкой сутуловатой спиной, плотно обтянутой зеленым сукном сюртука с двумя костяными пуговицами на талии. От одной осталась только половинка.

— Джентльмены, внимание! — сказал он толпе, усилив хрипловатый, пропойный голос так, чтобы все слышали. — Можете быть уверены, завтра этого иностранца здесь не будет. Надеюсь, ему не захочется совершить прогулку по городу в наряде из смолы и перьев. (Одобрительный гоготок среди слушателей.) А теперь, джентльмены, именем закона приказываю спокойно разойтись по домам... Давай, давай, ребята! Пошумели — и хватит!

Собравшиеся громилы поняли, что бесчинствовать им сейчас больше не дадут, и, выкрикивая последние проклятья и угрозы по адресу чертовых аболиционистов, разочарованно разошлись, шериф с помощником ускакали, пришпоривая лошадей. Турчаниновы остались одни. Надин бросилась ничком на кровать, зарылась лицом в подушки и заплакала навзрыд. Больше сдерживаться сил уже не было. Все пережитое — нет, не только за эти страшные полчаса, а за все три последних года их жизни — вырвалось теперь наружу отчаянными, достигшими какой-то мучительной, терпкой сладости рыданиями. Тяжелый узел черных блестящих волос с торчащими шпильками рассыпался по плечам, — они вздрагивали так горько, так безнадежно, узенькие, хрупкие женские плечики. Не в силах смотреть, Иван Васильевич уронил в ладони голову, сидел поодаль, бессильно весь обвиснув. Сквозь разбитые, треснувшие, зияющие зубчатыми пробоинами стекла входил с улицы свежий ветерок, шуршал забытой на столе газетой.

— Что же это такое?.. Что же это за жизнь? — вдруг подняла Надин от смятой подушки мокрое, с распяленными губами, некрасивое, жалкое лицо. — Проклятая страна! Куда ты меня завез?

Турчанинов молчал, не шевелился. Она поглядела на неясную сквозь пелену слез, размытую, по-прежнему неподвижную, понурую фигуру мужа, сидевшего с подпертой руками головой. Ожесточенное сердце ее внезапно дрогнуло при виде этого безмолвного и покорного всему отчаянья. Села, опустив ноги на некрашеный пол, вытерла глаза скомканным платочком.

— Жан!

Турчанинов не ответил.

— Жан, не огорчайся... — Всхлипнула, закалывая шпильками распавшийся на затылке узел. — Ты должен меня понять...

Иван Васильевич поднял взлохмаченную голову, вздохнул.

— Ты права, Наденька, — сказал ровным, неживым голосом. — Права... Но что же теперь делать?.. Ничего не поделаешь.

Поднялся со стула, сделал несколько растерянных, колеблющихся шагов. Остановился, потер ладонью горячий лоб. Хрустнуло под подошвой битое стекло.

— Ну что ж, дитя мое, будем укладываться...

ВОПЛЬ ИЗ-ЗА ОКЕАНА

И опять новые места. Опять новый штат — теперь уже свободный, не рабовладельческий, — новые люди, к которым приходится присматриваться, сживаться с ними, притираться...

Поздний вечер, в низкой бедной комнате тускло горит на столе свечка в медном шандале, равнодушно тикают на стене часы с маятником, за отставшими обоями украдкой шуршит и грызет что-то мышь, а Турчанинов, подперев кулаком заросшую скулу, сидит с пером в руке перед непорочно чистым листом бумаги и тупо глядит на слабенький, колеблющийся огонек. За приоткрытой дверью, в темной соседней комнате спит Надин.

Последнее время тянуло его к сочинительству. По вечерам, выбрав свободный час, он писал. Подобно многим, любящим художественное слово, хотелось Ивану Васильевичу запечатлеть на бумаге потаенные мысли и чувства, хотелось поведать миру — пусть знают люди — все, что пришлось испытать на своем веку.

А было о чем рассказать. Было.

Однако не писалось сегодня. Да и сон не подступал, хотя время близилось к полночи. Сидел Иван Васильевич за столом и прислушивался: слабый, постепенно усиливающийся колокольный звон слышался во мраке глухой чужеземной ночи. Поезд. На всех парах идет где-то, гремя колесами, длинный состав, и машинист на паровозе, расчищая себе путь, непрерывно бьет в медный колокол. Но почудилось Турчанинову сейчас совсем иное...

...Звенит-заливается звонкий валдайский колокольчик, летит по широкому