От десятков мелькающих лиц рябило в глазах.

— Эй, мистер! Подвиньтесь! — с сильным восточным акцентом крикнул согнувшийся под тяжестью мешка докер.

Александр сделал шаг назад, давая дорогу одному, и столкнулся с другим.

— Ч-черт! — прошипел маг, получив болезненный тычок под ребро.

— Kurwa! Spierdalaj…

Корабль разгружали сербы. Или поляки, — выхватил он matka boska. — В сотне ярдов торопливо сновали понукаемые капитаном брига бенгальцы, а откуда-то слева неслась английская ругань — артельщики не поделили заказ. Скандал закончился быстро: раздался резкий голос управляющего — «Что происходит?», неразборчивые оправдания, приказ «Свободны!», и из распахнутых ворот соседнего склада потянулись угрюмые кокни, оставшиеся сегодня без работы и, скорее всего, без еды.

Отголоски их мыслей походили на грязную воду, плещущуюся у причала.

Осматривая Санта-Катарину, Александр впервые пожалел, что не курит. Второй по величине док принимал сахар и каучук из Америк, и на пристани постоянно находились несколько сотен грузчиков, плотников, каменщиков и матросов — от одного прикосновения дара к их сознаниям во рту становилось кисло, как от дешевого джина.

От целой Темзы дешевого джина, разбавленного затхлой водой — именно так ощущалась усталость, сосущий голод, подспудная злость на тех, из Гринвича и Вестминстера, и плохо сдерживаемая ярость к этим, отбирающим работу и ломоть кровяной колбасы. Поляки ненавидели иудеев, иудеи поляков, те и другие готовы были перерезать бенгальцев, а англичане с удовольствием перетопили бы всех иммигрантов. И всё это на площади в квадратную милю.

Санта-Катарина выворачивала людей наизнанку, превращала в пауков внутри банки, готовых сожрать друг друга ради собственного выживания. Концентрированная ненависть вкупе с готовностью к низости вязли в зубах, душили запахом разложения, и от мысли, что эту грязь придется пропустить сквозь себя, свело желудок.

Раньше Александр всегда закрывался плетениями, отгораживаясь от чужих жизней сложной системой щитов. Сейчас, пряча Искру, подобной роскоши он себе позволить не мог.

Шон взглянул на докеров сквозь призму ментального дара, и от колыхания гнили его передернуло.

— Ты всерьез собираешься туда влезть?

— Предлагаешь дать тетушке повод для недовольства? Сомневаюсь, что в этот раз отделаюсь Хиндостаном.

…скорее, Она отправит его к ши — лет на пятьдесят. В человеческом мире, конечно, пройдет год.

В лицо плеснуло грязной водой чужой зависти, и Александр брезгливо отер щеку. А потом ладонь — об измятый пиджак, пытаясь избавиться от запаха тухлой капусты.

…и по-другому никак. Стоит появиться констеблям, и половина докеров разбежится, вторая половина начнет прикрывать первую, а Потрошителю достанет смутных слухов о маге, чтобы исчезнуть из Ландона и пригородов.

Люди на пристани сливалась в одну большую лужу. Глубокую, с кляксами жира, очистками по краям и шапками серой пены. Морщась, Александр все же попробовал перенастроить щиты и тихо выругался, когда понял, что сдвинутые плетения откроют выросший дар. Либо Искру.

— Удачи в работе золотаря.

— Иди к черту.

Уилбер хмыкнул и снова уткнулся в газеты.

— Твою мать…

Алекс всегда использовал родовой дар как оружие и защиту — для получения информации ему было достаточно подвести человека нужным мыслям и прикоснуться. Глубокого считывания толп он не проводил, не желая рассматривать чужие изнанки. Собираясь вместе, люди менялись — становились агрессивнее, высокомерней, пропитывались вседозволенностью, — а как разговаривать с тем, кого видел миской помоев?

Лучше не видеть.

…и не ждать. Чем раньше он начнет, тем скорее отсюда уберется.

Пенящаяся серым лужа разлитых эмоций ожидающе булькнула.

…хотя бы касания теперь не нужны.

Александр потер все еще липкую щеку, глубоко вдохнул, распуская дар над рабочими дока. И отшатнулся, захлебываясь в дрянном виски, похмелье, унижении, кипящей ненависти к тем, у кого получилось, и оглушающем желании отыграться.

«Бей, бей его!.. Еще!.. Еще, до юшки! А, курва, да? Кто тут курва?!..»

«Что смотришь, корова? Дай ему сиську и заткни рев или выметайтесь отсюда!..»

«Да ладно, верну я тебе эти шиллинги! Верну, Билли! В долг, последний раз! Да в пятницу верну! Жрать хочу, желудок воет…»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

«Ха, мистер! Я ее пятнадцать лет растил, кормил — и всего два фунта? Накиньте еще парочку и забирайте! Вы гляньте, какая!.. Повернись, не стой!»

«Сколько терпеть?! Собраться и перерезать этих… хозяев! Живем, не трогаем никого!..»

«Конечно, в деле! Лом взять, там доски гнилые… Мой младший пролезет и отопрет изнутри…»

«Где деньги? Где деньги? Денег захотела?! Убью, суку!» «Мэнни… Мэнни, не надо…»

Мэнни, Дин, Алан, Ромек, Роб, Нэд, Дэйв, Анджей, Яков, Ежи, Пит, Рахул, Сабхаш, Сэм — и где-то в углу скорчившийся Александр, проживающий чужие жизни в поисках пропитанной нашатырем минуты. Сознание текло, память множилась, будто это он вчера бил жену, продавал дочь, учил воровать сына, и от отвращения к себе начинало трясти.

Не я!

Ты.

Нет!

Разве? Ты же помнишь, все помнишь: хруст кости, треск ткани и крик, лом в руках — ты занозил руку, выдирая доски. Циньский фарфор, оглушенного сторожа, хрипящего пшека, которого ты — ты! — столкнул в канаву. «Мэнни, не надо…» Виски на языке, смех раскрашенной шлюхи, «Папа! Папа, идем домой!» Ублюдочного Айзека, снова зажавшего за разгрузку — собраться с ребятами, да втолковать ему, что не стоит крысятничать… Чертов туман, в котором не видно ни зги. «Куда прешь, дура!» Нет, не шлюха — кудлатый мужик, а мордочка чистая, как у девчонки Безносой. Плащ у него хороший, хоть и воняет аптекой: «Слышь! Тебе говорю!» — и инстинктивный страх, ремнем перехвативший горло.

Пьяное восхищение, смешанное с испугом и аммиаком, выбросило Александра из транса. Хрипло дыша, маг вцепился в парусину, удерживая образ столкнувшегося с ним мужчины: среднего роста, худощавый, с темными, но не черными волосами, поблескивающими в свете луны. Бледная кожа, лицо без очевидных уродств — черты он не разглядел, почувствовав сперва неосознанное влечение к Старой крови, а потом короткий суеверный ужас.