Сказав последнее, Полесов сам запнулся, отвел взгляд и смотрел теперь в угол кабинета. Дальнейшее он договаривал куда менее уверенно:

– Зато после, когда я стал располагать средствами, я посылал им деньги. Часто! А когда Евдокия умерла, я ведь первый, сам написал Катюше и взял ее к нам в дом…

– Няней для ваших законных детей.

– Ну да…

– И так и не сказали, кем вы ей приходитесь?

– Она не ребенок уже, – с сомнением повел плечом Полесов, – думаете, ей не все равно?

Собственно, что мне было нужно, я уже услышала и, резко развернувшись, вихрем вылетела из кабинета. Смотреть в глаза Ильицкому я опасалась, поскольку теперь мне было стыдно за свое неподобающее поведение.

Дверь за моей спиной закрылась, и я услышала, как подошел Кошкин.

– Лихо вы, Лидия Гавриловна… – он почему-то усмехнулся, – не ожидал, право.

Я ему не ответила, а вместо этого четко, стараясь отринуть эмоции, выложила свои соображения:

– Сорокин – человек, который использовал Катю и который хотел ее убить, чтобы она его не выдала, – он не отец ей, – ровным голосом сказала я. – Она лишь думала, что он ей отец. Вероятно, он узнал историю Кати и внушил ей это, чтобы она ему помогала. Но этот человек, разумеется, не Полесов.

Впрочем, Кошкин и сам уже это понял, потому как не поверить в искренность Георгия Павловича в этот раз было сложно. Поэтому он лишь кивнул согласно. Но все же сказал:

– Полесова нельзя теперь просто так отпустить… он знает, что вы помогаете полиции, и выдаст вас – вольно или невольно. И нужно еще прояснить, почему он пришел с револьвером.

На этот раз кивнула я, и Кошкин снова скрылся за дверью.

Мы с Ильицким остались наедине в безлюдном темном коридоре. Я отворачивала лицо, и все внутри меня было сейчас натянуто, словно струна, – руки все еще дрожали, и больше всего мне хотелось что-нибудь разбить. Я и ушла так резко из кабинета, чтобы не разбить это «что-нибудь» о голову Полесова.

И я была очень благодарна Евгению, что он не стал ни спрашивать у меня что-либо, ни ругать, ни отпускать остроты – лишь без слов обнял меня и прижал к себе, словно убаюкивая. Мне так хорошо и тепло стало в его объятиях, что даже глаза мои увлажнились.

– Женя, – всхлипнув, попросила я, – пообещай мне, что никогда больше не позволишь мне ввязаться ни во что подобное. Я не хочу быть такой… какой была только что.

– Это намек, чтобы я прямо сейчас повез тебя на вокзал? – спросил он вполне серьезно.

– Нет, потом, – поспешила объяснить я, вытирая набежавшие все-таки слезы, – Сорокина нужно найти, но после – никогда.

Я вовсе не шутила, но Ильицкий отчего-то хмыкнул, отнял мое лицо от своего плеча и сказал снисходительно:

– Ну-ну. Зарекалась баба в девках ходить.

Я ответила ему хмурым взглядом, потому что хоть и не совсем поняла эту русскую поговорку, догадалась все же, что она не вполне приличная. И высвободившись из его объятий окончательно, решила вспомнить, что я все-таки воспитанница из Смольного:

– Я… не понимаю ваших излишне вольных шуток, Евгений Иванович, избавьте меня от них впредь, очень вас прошу!

* * *

Результат дальнейшего допроса я знала со слов Степана Егоровича. Что касается револьвера, то Полесов утверждал, что теперь всегда носит его с собой, опасаясь за свою жизнь. Я нашла сей довод вполне убедительным: сначала убийство Балдинского, потом нападение на карету и ранение Кати – многие бы решили держать оружие поближе.

Из всего этого следовало, что Полесов – фигура случайная и ничем нам помочь не может. Пожалуй, единственное, что он мог рассказать действительно полезного для нас, так это причина, по которой граф Курбатов регулярно одалживал ему суммы и никогда не требовал возврата. И как раз на этот вопрос Полесов отвечать отказался, упорно утверждая, что это были лишь дружеские ссуды и он все отдаст.

Устав его уговаривать, Степан Егорович велел увести Полесова в экипаж, чтобы оставить на ночь в полицейском остроге, – тогда-то и началось представление.

Полесов, потеряв уже человеческое достоинство, унижался, умолял Кошкина отпустить его и клялся, что ни в чем не виноват. Он даже плакал, бормоча сквозь слезы что-то несвязное, чего никто не мог понять.

Все это происходило в коридоре, на моих и Ильицкого глазах. У меня даже мелькнула мысль – не спектакль ли это? Потому как столь жалким я увидеть Жоржика не рассчитывала…

– Я расскажу, я все расскажу! – хватая Кошкина за рукав, взмолился он. – Курбатов мне давал деньги, чтобы я от Елены, жены своей, скрывал отношения с мадам Желтковой и другими… своими женщинами. – Кошкин остановился и внимательно поглядел на Полесова, кажется, не вполне ему веря. А тот продолжал: – Уговор у нас с ним был, понимаете? Елена бракоразводный процесс ни за что бы не начала, но страдала бы очень сильно, а Курбатов… – он обернулся к нам с Евгением, – будто не знаете, что за чувства у него к моей жене… глаза как у Мадонны – даже смешно, ей-богу!..

– То есть вы утверждаете, что граф Курбатов платил вам за то, чтобы вы хоть сколько-нибудь трудились скрывать от супруги свою неверность. Правильно я вас понимаю? – уточнил на всякий случай Кошкин.

– Ну да, да! – часто закивал Полесов. – Теперь вы меня отпустите? Я ведь случайно здесь оказался, я ни в чем не виноват!

Но Кошкин его не отпустил: после этого признания Полесова, как мне показалось, он даже с некоторым злорадством велел отправить его на ночь в острог.

Когда Полесова наконец увели, Степан Егорович вернулся к нам, в коридор, совершенно вымотанный.

– Ну, что скажете, Лидия Гавриловна? – заговорил он со мной – Ильицкий в разговоре не участвовал, лишь напряженно слушая. – Ежели сей господин говорит правду, то, выходит, у графа Курбатова к Елене Сергеевне чувства. Тогда явно она ему не дочь, а сам он никак не Сорокин.

– Так, быть может, он как раз и щадит ее, потому что отец ей? – предположила я не очень уверенно.

Кошкин, подумав, согласно кивнул:

– Тоже вариант, – и поморщился, – то есть мы вернулись к тому, с чего начинали…

– Это если Полесов вообще говорит правду, – напомнила я веско. Признаться, мне все меньше и меньше верилось, что Сорокин – это граф Курбатов. – В любом случае предъявить Полесову сейчас нечего – он ни в чем не виновен. Да, вы правы в том, что он теперь знает, что я не просто гувернантка, и может меня выдать, но… вы же не