Шрифт:
Закладка:
Защитнику Православия от арианства в Константинополе естественно было подкреплять свою позицию авторитетом великого защитника Никейского символа веры в Александрии – св. Афанасия. Поэтому можно согласиться с Тиллемоном, который считает временем составления «Слова похвального» св. Афанасию 379 год[816]. На константинопольское же происхождение этого Слова указывается и в нем самом: «…небезопасно было бы памятовать жития нечестивых и преходить молчанием мужей, прославившихся благочестием, и притом в городе, который едва ли спасут и многие примеры добродетелей, потому что он Божественные предметы обращает в забаву так же, как конские ристания и зрелища»[817]. Упоминание в Слове о Соборе «в сем великом граде» указывает, по мнению Филарета, на то, что Слово говорено во время [Второго Вселенского] Собора (381 год). Представляя собой первоисточник для биографии Афанасия и для истории Церкви его времени, Слово это, однако, рисует не столько индивидуальный образ великого святителя, сколько вообще рассуждает о добродетели, что, впрочем, согласно и с намерением самого проповедника, выраженным в самом начале: «Хваля Афанасия, буду хвалить добродетель». В этом смысле данное Слово полнее, чем другие похвальные Слова Григория, воплощает представление Григория о христианском похвальном Слове, которое должно быть не только и не столько похвалой умершему, сколько рядом наставлений живым, извлеченных из его примера. Лучшее место в Слове – описание пустыни и иноческой жизни в ней.
Два Слова о мире произнесены непосредственно перед Словами о богословии (во втором Григорий упоминает о том, что он готовит эти Слова) и, несомненно, в 379 году, на что указывает упоминание в первом о войне с готами, которую именно в этом году вел Феодосии, а во втором – о бросании в Григория камней еретиками и о том, что только часть Церкви выздоровела от болезни ереси, а другая еще только начинает выздоравливать. Оба Слова принадлежат к числу превосходнейших во всех отношениях и для всех времен нравоучительных проповедей как по энергии мысли и чувства, так и по изяществу изложения и особенно по обилию превосходных мыслей.
Григорий был призван в Константинополь в 378 году, чтобы, как он сам говорит, «быть помощником народу, защитником слову, [чтобы] души безводные, но еще зеленеющие, освежить струями благочестия»[818]. Самыми первыми плодами его красноречия здесь следует считать, кажется, «Похвальное слово Киприану» (сказано в октябре 379 года)[819], которое при всем своем достоинстве в ораторском отношении служит доказательством того, как мало обращалось в то время внимания в похвальных речах мученикам и святым, имевших целью назидание, на исследование точных фактических данных. Проповедник хочет говорить о Киприане Карфагенском, но, хотя этот священномученик скончался не больше как за восемьдесят лет перед тем, Григорий постоянно сбивается на другого Киприана – епископа Антиохии Финикийской, умершего за двадцать лет до рождения Григория. В конце того же 379 года сказано «Слово в похвалу философа Ирона», под которым разумеется не кто иной, как столь бесчестно поступивший с Григорием позже александрийский философ Максим, известный по письму к нему Афанасия и по некоторым сочинениям. По мнению Иеронима, эта замена имени Максима именем Ирона сделана в рукописях позже кем-либо другим; по более вероятному предположению новейших исследователей (Биллия), она принадлежит самому Григорию, который, весьма возможно, после гнусного поступка Максима не желал видеть его имя на своей проповеди[820]. Репутация не только человека науки – философа, но и богослова, с которой явился в Константинополь Максим, была причиной, по которой святой отец решился горячо приветствовать его, чтобы приобрести в нем сотрудника себе в великом подвиге защиты малого числа православных в Константинополе. Его, не знакомого с людьми, пленяло это совмещение ревности по истине Христовой с философским званием в то время, как вокруг него множество врагов лишь насмехались над проповедником и клеветали на него. Это Слово – одно из наиболее характерных для Григория, его стремления в своем богословствовании подойти возможно ближе к научности, не делая, однако, богословия спекулятивным мышлением и не поступаясь чистотой церковной веры.
Вскоре по произнесении этого похвального Слова философу состоялся заговор Максима против Григория, окончившийся, впрочем, изгнанием Максима из Константинополя. К середине 380 года относят Слово Григория, вызванное этими тяжелыми и прискорбными обстоятельствами, озаглавленное «О себе самом, после возмущения, произведенного Максимом»[821]. Страдания благородной души великого пастыря, любовь его к своей пастве и его ревность о Православии, самые трогательные чувства выражаются в Слове. Это одно из задушевнейших, исполненных глубокого лиризма Слов Григория.
Неизвестно, когда именно, но в том же 380 году сказаны св. Григорием его знаменитые пять Слов о богословии, доставившие ему имя Богослова и по справедливости считавшиеся во все времена главным первоисточником для догматического учения о Пресвятой Троице. Для того чтобы понять всю силу этих проповедей и все значение их для того времени, нужно припомнить обстоятельства, их вызвавшие. Не только еретики вроде евномиан, делавшие основные догматы веры предметом спекулятивного философского мышления, считавшие все и в области религии доступным постижению и возможным для знания, даже самые глубины Божий (1 Кор. 2:10), с полнейшей свободой рассуждали о Троице, о Лицах Божества в Их взаимных отношениях, но и сами православные, лица всех званий и состояний и всех степеней образования, предались рассуждениям о догматах. Догматы сделались в полном смысле слова общественными вопросами для всего христианского Востока, в особенности для его интеллектуальных и научных центров. В наше время нелегко понять это увлечение вопросами отвлеченного религиозного миросозерцания со стороны всех без исключения классов общества, людей самых разнообразных положений и степеней образования. Дело в том, что народ греческий, по природному складу своих духовных сил по преимуществу спиритуалистический, образованный классически, развившийся на философии и ораторской диалектике, более или менее освоившийся с диалектической и ораторской концепцией всякого рода вопросов, не мог в это время не сосредоточиться всеми своими духовными силами на учении христианства, когда оно, в качестве доктрины еще новой, не опознанной вполне, предстало пред ним во всем своем привлекающем и поражающем величии: для образованного, давно вполне развившегося эллинского гения, обновленного Церковью, в этом учении представилась новая свежая и обильная пища. Естественно, что этот энтузиазм к христианству и этот давний навык греческого интеллекта к диалектической концепции теоретического миросозерцания всякого рода произвели явление, не совсем ожидавшееся и, главное, не совсем желательное для Церкви, не соответствовавшее характеру богооткровенного религиозного учения. По словам Григория, в Церковь вкрались изречения и
