Шрифт:
Закладка:
«Урицкий» поворачивал и выходил из бухты в море. Покачивало все заметней.
Очень хорош в Находке выход из бухты в море!
Не забыть мне этих берегов, рассказанной здесь сцены, но — главное — светлого жизнеощущения, чувства отрадной его прочности, неразлучимой с любым прикосновением к добру, к любви.
В наступающих сумерках уже высыпали между сопок огни города, тут и там лучились нарядные портовые огни, маяки и створы, и вода зыбилась, переливаясь золотым отблеском.
ВЕТВИ И ВОЛНЫ
Странные открытия бывают в путешествии: не только проливы, острова, неведомые прежде птицы, — вдруг совершено открытие в самой твоей душе. И это открытие, думается мне, для тебя самое важное и интересное. Вдруг память возвращает прозрачно-чистые или туманные картины прежней жизни, и вновь пробирают тебя забытые ощущения — холодные или жгучие…
Так случилось здесь со мною.
Дело в том, что в туманах Охотского моря я уже бывал, бывал на этих серых берегах.
Очень давно, в тридцатых годах, осваивая акватории наших восточных морей из большой Океанской семьи, ходили в эти воды первые корабли и подводные лодки нарождающегося Тихоокеанского флота. С первыми моряками-тихоокеанцами ходил и я, в то время молодой бравый корреспондент военной газеты. Было очень интересно: новые курсы, новые карты, новые, часто рискованные, испытания.
Нынешних портов не было, хорошо — если был готовый причал, два-три домика на берегу.
Деревянный Охотск, деревянный японский Холмск.
Вот уж где были дремучие рыбаки, из поколения в поколение передающие первобытные латаные сети!
Сушь. Голь. Камень. Галька и галька, лишь кое-где цветет картошка. Дует ветер, набегают и убегают приливы и отливы… Но какая была краса, когда тучи рыбы шли на нерест в устья рек. В брачном безумии самцы и самки ничего не чуют, не хотят слышать. Стадо входит в устье — вода в реке подымается. Сверкает. Плещет. Самцы, прикрывая самок, идут поверху, их ждут медведи и запросто вылавливают, отъедят голову, тушку — долой; и мертвая рыба лежит на берегу грудами — мертвая, полумертвая, еле живая — кета или лосось. Если поблизости жилье, ее лопатами день за днем сваливают, сгребают обратно в море. Там же, где успел появиться рыбный завод, громоздятся бочки кетовой икры, горы рыбных паштетов и колбас.
В ту пору и иваси, обойдя японские берега, шла к нашим; и трепанг, и всякие моллюски, казалось, предпочитают иметь дело с нами. Пробуя отвести руку Москвы, японские кавасаки то и дело шныряли и тут и там, обворовывали наших рыбаков, торопясь выбрать чужие сети.
Интересное было время! Русские рыбаки, потомки первых морепроходцев-казаков Дежнева и Лаптева, годами не видели соотечественника с материка, годами не видели нового человека гиляки и нивхи.
И вот однажды в море из сообщения ТАСС мы узнали о полете Чкалова и о том, что его самолет садился на острове Удд. Это был знаменитый первый прямой перелет с запада к берегам Тихого океана.
Остров Удд, на который садился Чкалов, был у нас на курсе; Чкалов летел к острову с севера, мы приближались к нему с юга.
Как нарочно, особенно донимали туманы — то долгие, то вдруг наплывет и тут же нет его: рубка еще в тумане, а нос уже освещен солнцем. При каждом удобном случае ловили солнышко на секстант; нынешних локаторов и радиокомпасов еще не было, еще, как в древности, моряк полагался на свой глаз, на ухо. Но шли мы весело, все были уверены в нашем комбриге, и он не обманул нас.
Перед нами была отмель, омытая со стороны материка. Песок. Гравий. Несколько кривых березок, называемых каменными, — потому и каменные, что никакая самая каменистая почва не в состоянии остановить рост этих болезненно извивающихся березок, похожих на кусты. Серый дощатый поселок, вдоль по берегу чернеют просмоленные шаланды.
— Это и есть Удд?
— Удд, — жизнерадостно отвечает комбриг, — а вы думали, Венеция?
Я очень любил и запомнил жизнерадостность комбрига, его радостную уверенность во всем, что задумано нашей страной, его любовь к морскому делу и преданность морякам.
— Приедете сюда через десять лет — не узнаете: все будет сделано, — обычно говорил он. — И для этого не так уж много нужно, а только не ломать ветки.
Его иносказательность была понятна.
Красок мало — голь, но любопытно до чрезвычайности. Наше появление внесло немножко торжественности. Лодки стали на рейде поодаль от мелких берегов, просигналили, но догадливые рыбаки и без того уже гребли к нам. В шаландах бабы, дети. Еще бы! Десятилетия тут никто не появлялся, и вдруг сначала прилетает громадный самолет, теперь — подводные лодки, — это ли не событие!.. И вот тут-то начинается событие и для меня, событие душевное.
Право, со мною ли все это было? Но мое тело вдруг вспоминает те ощущения. Сыро, холодно. Розовая мгла. Мокрый песок со следами человеческих шагов: вот тут ходил Чкалов, а вот тут взрытые в песке колеи — тут сел самолет. Голоса вперебой. Интересно и нам, и рыбакам. А кто посолидней, тот молча ухмыляется в бороду. Детишки, женщины. Розовая мгла. И вот тут же, сразу, по какому-то наитию, моряки начинают складывать из камней пирамидку. Еще и сейчас можно увидеть где-нибудь на Командорских островах горку камней, омываемых приливом, — братский памятник безымянному русскому матросу или рыбаку, — а моряки-подводники хотели отметить место посадки самолета. Моряки дружно работают, я — с ними.
И вдруг — это воспоминание и обожгло меня — одна из женщин быстро идет к импровизированному памятнику, голова ее закинута, глаза блестят — это я хорошо помню, — в руках у нее зеленая ветка. Рыбачка ловко, легко взобралась на горку камней и на самой вершине закрепила ветку. Позже мы узнали, что ветка была с взращенного женщиной деревца… Комбриг поцеловал ее.
Вот это открытие и совершилось в душе теперь, когда в сером туманном рыбацком городке, там же, на побережье Сахалина, при мне судили молодого рыбака. Судили его за то, что он повредил дерево. Рыбак сломал молодое деревцо. Судили беспощадно. Что удивительней всего — мне показалось, что судьей была та же самая женщина с зеленой веткой в руке с острова Удд.
Никто и не пробовал вымолвить слова в защиту обвиняемого — ни даже его мать. Женщины считали суровый приговор справедливым, а мужики строго молчали, иные покашливали, потупя глаза.
Уже прочитали и приговор, а судья все не успокаивалась. Она все допрашивала парня, подавленного неожиданным приговором,
