— Что? — не выдержал я, так и не сумев индефицировать что они означают.

— У тебя волосы седые появились на голове… — как-то осторожно и, в то же время, с чисто женской жалостью произнесла медичка.

— Немудрено, — чуть помолчав, буркнул я слегка недовольно. Пытаясь осознать её слова, о том, что у четырнадцатилетнего мальчишки могла появиться седина в волосах. — Много?

Вместо ответа Ведьма, чуть покопавшись в своей медицинской сумке, вытащила оттуда небольшое круглое зеркальце и протянула его мне. Неловко взяв его левой рукой, поднес к лицу. Ну да… Есть седые волоски. Не так чтоб слишком много, но на моей тёмной шевелюре они были заметны особенно сильно. Никаких таких полностью седых прядей-локонов. Просто, я, как будто бы, собрал своей бестолковкой паутину в каком-то сарае. Даже первой реакцией было смахнуть её с головы. Но нет. Это действительно была седина. Обидно, конечно, но и понять — тоже можно.

Больше мы не проронили ни слова. Ведьма обработала мою кисть и, перебинтовав ее, ладом вышла вместе со вторым молчаливым охранником. А я снова погрузился в привычную уже рефлексию. Чем-то слова медички меня всё-таки зацепили, и я вновь полез копаться в самом себе. Это — как ковырять заживающую ранку. Вот, вроде, и понимаешь, что по уму надо бы дать ей полностью затянуться, но удержаться и не подцепить ногтем подживающую коросточку просто выше твоих сил. Так и у меня с самокопанием. Толку ноль. Один вред. Но, зато — удержаться невозможно.

Попытался понять, что именно зацепило меня в ее словах и взглядах. На что срезонировало? Гм… Трудно сказать. Что-то такое неуловимое. Почему-то в голову лез разговор не с Ведьмой, а с Сиплым. С ним-то что не так? Ну да, а нарывался. Да, это тоже не типичное для меня поведение. Точно! Вот оно! Я же уже думал, что мое поведение сегодня очень напоминает завуалированные попытки самоубийства. Типа: «я, конечно, не самоубийца, и никогда на это не пойду — определённо. Но вот само моё поведение… Этот неосознанный поиск неприятностей. Я словно бы вновь и вновь бросаю вызов самой Смерти. Вот оно! Теперь осталось понять почему я это делаю?

Ну тут уже просто. Стоило лишь правильно сформулировать вопрос и ответ сам пришел ко мне. Чувство вины. Да, боль от потерь порождает во мне дикое чувство вины и ответственности за все происходящее. Умом-то я понимаю, что моей вины, по большому счету, нет. Я - раб обстоятельств. Но подсознание считает иначе. Я чувствую себя ответственным за всё, происходящее на арене.

Нава. Бедная девочка, преданная своим возлюбленным. Какое я имею к ней отношение? Но, почему-то, вспоминая её, меня охватывает дичайший приступ злобы к этому альфонсу, приведшему её на арену. Предавшему и продавшему её. Ну и к Шварцу, конечно же, вальяжно возлежащему на своих подушках и высокомерно тычащему пальцем вниз. «Император» хренов. В чём тут моя вина? В чём? Не знаю. Но чувствам чужда логика. Я чувствовал, что тут есть доля и моей вины.

Скотинина. Боевая девчонка. И, пусть, она даже не была "своей». Она держалась наособицу ото всех нас. Но, вспоминая бледного семилетнего мальчика, расширенными от ужаса глазами смотрящего на умирающую сестру, я тоже испытывал чувство вины. За что? Бог весть. Но доводы рассудка тут бессильны.

Арбуз. Прямой и честный парень. Я, даже, не успел толком узнать его. Но тот внутренний стержень чести и долга, что был в нём, я сумел оценить. Ну тут уже можно даже какие-никакие доводы своей вины найти. Типа: не стоило дожидаться его боя, а действовать сразу. Поднимать бунт, пока мы все ещё были живы. Не искать новых участников, а действовать с теми, кто был. Может быть хоть у кого-то были бы шансы вырваться. А так... все погибаем один за другим.

Грека. Единственный, кого из участников я назвал бы своим другом. Настоящим. Таким, какие бывают - один и на всю жизнь. Где-то там у него остался маленький и бедный анклав, который обязательно загнётся без его руководства. С его смертью погибнет и его анклав. Маленькие дети, не способные прокормить себя сами. Их судьба тоже висит на моей совести пудовыми гирями.

Хиросима… Тут, даже - мысленно прикасаться к её образу жутко больно. И дикое чувство стыда за ту нелепую попытку уклониться от ответа и перевести все в шутку, на её честно заданный вопрос: «Что ты будешь делать если нас сведут вместе на арене?» Казалось бы, какой смысл в этом? Ей достался другой противник. Но я никак не могу забыть то выражение ее лица, с которым она тогда развернулась и ушла. Ушла, как оказалось, навсегда.

Вот и получается в итоге, что я ощущаю себя виноватым в их смертях и, потому, подсознательно и провоцирую окружающих на агрессию по отношению к себе. Звучит — дико нелогично, но оно так и есть!

Снова загремел засов и в каморку снова заглянул угрюмый Сиплый.

— Вставай, давай. Тебя Шварц вызывает.

Медленно повернув голову в его сторону я нехотя проворчал:

— Я вам что, собачка — по первому свисту подскакивать? Если кому надо — пускай сами ко мне приходят.

— Ах ты! — Сиплый аж задохнулся от гнева и с самым решительным видом направился ко мне, помахивая резиновой дубинкой. Во мне же боролись два противоречивых желания. Первое: купировать только что спровоцированный конфликт невинным вопросом: «А кто вместо меня вечером на арену выйдет, если ты сейчас…», а второе — принять бой. Вот прям здесь и сейчас. Сколько можно терпеть? И, к моему искреннему удивлению, я чувствовал, что второе желание явно перевешивает! Похоже, психика у меня вс ж таки нарушена. Явное ж отклонение. Так откровенно нарываться на опиздюливание…

Но даже отстраненно наблюдая за вывертами собственной психики, я и не подумал противиться нахлынувшему желанию. И, потому, когда Сиплый подошёл, я сжался в комок, поджав под себя ноги (пусть думает, что я боюсь его дубинки), и, когда тот замахнулся на меня своим дубинатором, резко