— Да не ври ты хоть себе, слово умное где-то вычитал: прозопагнозия.

— Ты… — докончить фразу сил не хватало.

— Я живу только в твоей голове.

Денис разодрал глаза. Не подчиняться. Перед ним — мужчина средних лет без особых примет, говорит с ним, насмехается. Ничего особенного. Только бабка какая-то еще идет по перрону, косится на них двоих так странно, бурчит что-то себе про проклятых наркоманов.

— Вот умрешь, вот кровушка по сосудам течь перестанет, вот нейрончики твои оголодают кислородно — и меня совсем не станет, совсем. Единственный способ со мной справиться! Хочешь — проверим? Под электричку?

И продолжал, расплываясь, переливаясь, сипя:

— И бога твоего никакого нет. Пустота. Но при мысли о ней… при мысли о ней разогреваются твои нейрончики, шлют синапсы свои электрические сигналы, выделяется дофаминчик, тебе приятно. Химия, физика, биология. И всё. И смерть — это финал. П.здец, по-нашему.

— Я понял, — сказал Денис трезво и четко, — я понял, кто ты. И у меня к тебе только один вопрос.

— Слушаю, ­— с неожиданной серьезностью.

— Зачем… ты же направлял меня по церковной карьере. Толкал, можно сказать. Уговаривал. Зачем это тебе?

— «Я развлекаюсь, мне скучно» — хохотнул он, — ты ждешь такого ответа, не так ли? Чу-ууушь… Это твои собственные потаенные желания. Твои.

— Нет, не чушь, — Денис говорил твердо и внятно, — ты борешься с церковью. Ты морил ее в лагерях, расстреливал в Бутово. Ты убивал ее позавчера в Семхозе.

— Ой, не клевещи, — серьезно ответил тот, — честно, ну как я мог? Я же твоя проекция.

— И ты увидел, что все это было зря. Ничего не вышло. Кровь мучеников — семя церкви, знаешь сам. Ты решил растлить ее изнутри, и надежнее инструмента, чем ГБ, в когтях твоих не оказалось. Опошлить ее, пришпилить к любой наличной власти, прибить даже намертво оковами, сделать подпоркой для коррупции, репрессий, диктатуры — чтобы люди просто плевались при слове «церковь».

— Да ладно, перечитай историю средних веков, учебник для шестого класса. Твой любимый, между прочим, когда-то. Помнишь, как в конце пятого, когда их только выдали, ты сразу его и прочитал, залпом, можно сказать? Вот там всё это уже есть. Чего выдумывать?

— Теперь новые времена, новые средства массового… оболванивания, — пожал плечами Денис. Все было ясно, и эта ясность, хрустальная, как сухой подмосковный сентябрь, успокаивала и согревала. И тот — стушевался:

— Ну ладно. Ты бывай… если чё — звони… визитка не нужна. Звони, как Оригену. Я трубочку-то возьму.

Нет, он не растворился в воздухе, не завонял серой. Достал пачку «Мальборо», по лицензии которое, серебряную зажигалку, Денису закурить не предложил (знает ведь, что он не курит), развернулся, задымил, зашагал.

Денис вернулся к девушкам. Легкая, ясная ярость еще кипела в нем:

— А ведь я только что говорил с сатаной. Кажись, прогнал.

И тут... Вера взорвалась:

— Денис! Ты прости, но ты живешь в мире своих фантазий. Где, какой сатана?

— Ты не видела? Вот стоял недавно человек, позвал меня за собой.

— Видела только одно: ты подорвался с места, как безумный, побежал куда-то в конец платформы. Деня, я понимаю, мы все сегодня на нервах, но вылези ты, наконец, из собственной головы! Заметь, что вокруг — живые, настоящие люди! Им хочется — жить! А ты… ты среди призраков! С Оригеном этим твоим!

Вера, прихватив сумочку, пружинным размашистым шагом пошла прочь — и ничто не шелохнулось внутри: догнать, обнять, попросить прощения. Бунт самых смирных — он самый беспощадный. Сумочка. У нее была отличная, модная сумочка из коричневой замши. И под длинной юбкой — туфли на каблуках. Теперь Денис это заметил.

Она уходила, стройная, сдержанно-изящная, модная, совсем другая, чем год тому назад, незнакомая, прекрасная, чуточку уже чужая. Уходила, пусть не так далеко и неизбежно, как Надя, зато искренне и зло — и так даже было легче. Теперь не надо притворяться, она ушла сама. Надолго ли? Навсегда ли?

И что же все-таки было там, на краю перрона? Всё то, что он сказал девчонкам… если это было правдой… Было ли? Булгаковщина какая-то, звучит как неумелый плагиат.

А если не плагиат — то ведь безумие? Тягостное, мутное, неприметное для себя самого? Видения демонов, смирительная рубашка, уколы аминазина, знаем, читали, решетка на окне, несмываемый диагноз в личном деле?

Или еще страшнее — и вправду бросить вызов той самой древней и самой мутной силе, которую невозможно человеку победить, которая забавляется, играет им, пока не слопает его смерть? А дальше?

Подъезжала, наконец, электричка. Народу на платформе набралось уже немало, ведь первая после перерыва. Вошли, нашлось в вагоне два местечка рядом, они с Любой присели. Он двигался в мутном каком-то киселе, в волнах первобытного ужаса — они накатили только сейчас и тащили, влекли его куда-то, совсем не по объявленному машинистом маршруту.

Тебе хорошо, отче Александре. Ты-то точно с Ним. А я?

Люба, синеглазая курносая Люба в простецкой китайской куртчонке осторожно положила свою ладошку поверх его ладони. Не сжимала даже, мышка такая, просто прикоснулась. Я с тобой, говорила эта ладошка без слов, и мне совсем даже не важно, где ты что сочиняешь, ты ведь не будешь мне врать? Я люблю тебя, говорила ладошка, со соплюшкиного шестого класса, а может, даже и с пятого. У меня сердце в пяточки прячется, когда слышу на лестнице твои шаги.

А ты... Ты обязательно помиришься с Верой, она славная, она лучше и чище, чем я, а я… буду отпаивать тебя чаем, кормить пирогами, обихаживать твою прозо… ну в общем эту самую — лучшими, какие только достану у девчонок, кассетами. Ты ведь уже теперь знаешь, кто такой Цой?

Я маленькая и глупая, — говорила ладошка, — но я тебя люблю. И это всё, что мне сейчас нужно. Поверь, я умею любить. И даже, ну если вдруг сам ты захочешь — я и тебя могу научить...

А за окном электрички тянулись провода и дороги, заборы воинских частей, за ними когорты и манипулы занимались боевой и политической подготовкой, чтобы приводить к общему знаменателю даков и прибалтов, вздумавших отделиться от социалистического третьеримского отечества. Но Лиорелкия все же восстала против Кании, и не было средства привести ее в повиновение.

Воскуряли фимиам Ленину и Гору гладко выбритые жрецы со значками Высшей партийной школы на белоснежных льняных одеяниях, и разъезжались грустные пресвитеры с похорон отца Александра.

Вопили толпы на площадях, искали хлеба и зрелищ, и дано будет им, но отнимется то, что якобы имеют, и возопят о котлах египетских, и захотят умереть в пустыне.

И впереди — впереди Ярославский вокзал, и новый октябрь, и яблони, и снег, и капели, и моря, и горы, и новые весны. И девичьи лица, из которых он еще не умел выбирать.

А животный ужас, зов бездны, извечный враг, которому разве что Ориген не отказал в возможности спасения — кажется, остались они на осенней выщербленной платформе Подмосковья. До поры, до времени. Поезд несся вперед.