Что оставалось делать? Выйти на следующей, как и собирался. Ну что, что он еще тут мог?

Лавра встретила колокольным звоном, вавилонскими толпами, разноязыкой болтовней туристов, потупленными взорами паломников, разудалым трепом экскурсоводов. Приложиться к раке преподобного, отстояв длиннющую очередь — удалось. Нам ли привыкать к очередям! А поговорить с ним — нет.

Вечером Денис позвонил Семе — они иногда созванивались, он звал теперь уже даже не в «Коммерсант», а на первое независимое радио, «Эхо Москвы», обещал, что там горы можно будет сдвинуть и что скоро это самое «Эхо» затмит все «Маяки», вместе взятые. А Денька-то иного искал.

Сема трубку взял, что не всегда случалось, был грустен:

— Васильич, застал ты меня чудом. Похороны будут послезавтра. Там и увидимся, да? До тех пор, прости, даже говорить толком не могу.

— Какие похороны, ты о чем?

— Ты не знаешь?

Снова чужая смерть прошла мимо.

— Нет.

— Помнишь, я тебе говорил, съезди к отцу Александру в Новую Деревню, с ним поговори? Я мол, злой, а он зато мудрый? Помнишь?

— Ну да, конечно, я же и книги его читал. Так…

— Убит сегодня утром по дороге в храм. Рядом с домом. Хоронить будут послезавтра, в его же храме отпоют. Ты к нему хоть съездил? Успел?

— Нет…

— Видиши, яко сильнии и младии умирают, — ответил Сема цитатой, но не было в этом ни поповского цинизма, ни бурсацкого сарказма. Была скорбь, которую не мог он выразить иначе, чем заученными и совсем не чужими словами.

А Денис, выходит — не к тому праведнику ездил. И не в тот день...

Через пять минут он стучал, звонил в Любкину дверь:

— Привет… Заходи! — она его словно ждала, — пирог с яблоком будешь? Мы с мамой спекли.

— Люб, я… помнишь, мы Цоя чаем и водкой поминали?

— Ну да…

— Опять есть, кого.

— Кто?! — распахнулись голубые глазищи.

— Ты не знаешь, наверное. Священник один. Мень.

— Отец Александр?! — еще шире, глубже, ярче, — да что ж за год-то такой проклятый! Лучшие из лучших!

— Ты его знала?

— А то… Денечка… я же вчера — ты слышишь, вчера! — мы вчера на лекции его были. И раньше я иногда ходила, и вот вчера мы с мамой… Заходи. Водки вот нет. Чай и пирог только. И свечка есть из церкви. Помянем? Ты же знаешь молитвы? Господи, как же это…

Как могла эта девочка, будущая швея, знать всех лучше и ближе него? Как оказывалась вовремя там, куда окончательно опаздывал он?

И на простецкой их кухне, с дешевой свечкой перед софринским образком Спасителя, он неумело возглашал, невольно подражая лесковскому дьякону Ахилле и склеивая, что только доводилось слышать на похоронах:

— Упокой, Господи, душу новопреставленного приснопоминаемого протоиерея Александра, и учини его идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание сердечное, но жизнь бесконечная! Вечная память…

И Валентина Викторовна, Любкина мама, и сама Любка подхватывали неожиданно ладно и мелодично:

— Вечная память!

Потом ели пышный и сладкий пирог, прямо как в старые добрые времена до всяких там перестроек-перестрелок (как сказала Любина мама), пили чай. И Любка рассказывала, а мама ее поддакивала, что была эта лекция просто удивительной, никогда ничего такого они не слыхали. Вот сказал он такую фразу: «христианство только начинается». Это вообще как? Они думали — давно сложилось, почти две тысячи лет уж как. В церковь придешь — там свои правила, там на всё свои ответы: как положено, как запрещено.

А если начинается — значит, еще ничего не решено? Значит, мы только пробуем и ошибаемся? А как же нам тогда быть, мы хотим точно знать: вот послезавтра день постный, Усекновение главы, так что с мясом пирог никак нельзя. Да мяса и не достать, с яблоками намного лучше. Ну да, мы, конечно, не фанатики какие-нибудь, мы знаем, что в пост главное — не есть других людей, но с мясом-то оно как? А с молитвами: согрешила мшелоимством и всякое такое, это тоже вроде как не очень про меня? И вообще, если я девочка, наверное, надо говорить не «согреших», а «согрешиша»?

На это последнее Денис смог ответить, подавив улыбку: «согреших» — форма аориста, первое лицо единственного числа. Безотносительно к девочкам-мальчикам. А «согрешиша» — просто третье лицом множественного, этот тут ни при чем.

А вот всё остальное…

— Какой вкусный пирог! — только и нашелся сказать.

И еще отец Александр сказал: «мы — неандертальцы Духа». Мы только пробуем, ничего еще толком не зная, наш опыт христианства — примитивен, как каменный топор первобытного человека. Да, были святые, да опережали свое время — так и не особо их чтили. Прямо скажем, убивали. Отлучали. Ну и всякое такое. Вот и его убили, незнамо кто и за что. Может быть, националисты, за то, что еврей, а туда же, в православные священники? Или гебешники, за то, что людей приводил к Богу, от коммунизма отваживал? Или даже, ну глупость конечно, но вдруг — сионисты эти самые, что он евреев в Израиль уезжать отговаривал? Или просто — по пьяни, по дури, по удали?

Но не в том даже дело. Мы неандертальцы. Какая-то примитивная, вымирающая раса (целый биологический вид, поправил Денис). Троглодиты, каннибалы. Это что же, мы эволюционировать должны? А верить в эволюцию — разве не грех, не ересь?

Денис чуть чаем не подавился: да ведь опять выходит, как с Оригеном!

Мы про этого Оригена толком не знаем, но значит — нам надо не просто воцерковиться, как у них там говорят, а… что-то такое вот совсем неведомое, как тому неандертальцу синхрофазотрон. И как же нам быть? Нам бы попроще: вот с мясом пирог, вот с яблоками. Но это же будет не настоящее!

— Именно так, — кивал Денис.

Деня, Денечка, ты же умный, ты же нам объяснишь? И еще вот он сказал: «христианство не новая этика, а новая жизнь». Люба в блокнотик записала. С этикой всё понятно: моральный кодекс строителя коммунизма, потом оказалось, с Десяти заповедей там половину коммунисты списали, остальное их отсебятина. Ну все равно же это правила жизни. Это верно, разумно, хорошо. А чтобы вместо правил — сама жизнь? Это вообще как? Это на исповеди — что говорить? Не жила по-настоящему? А как жить?

Этим утром Денис ехал за ответами и не получил их. Зато теперь получал… нет, не ответы. Новые вопросы. Хлопок одной ладонью, как в буддизме: там учитель ничего не отвечает, но подталкивает ученика к осознанию, как нелеп и пуст был сам вопрос. Как только он до этого дойдет — достигнет просветления.

Денис его пока еще не достиг и просто пил чай с пирогом.

Через два дня они втроем садились в электричку на Ярославском: Денис, Люба и Вера — чтобы ехать на похороны отца Александра. Из их родителей никто не смог, им работать во вторник, да Денькина-то мама не особо и интересовалась.