Тут Ангел, наверное, уже устал и отправился дальше по своим делам, так что пограничный катер вскоре выловил лодку. Лодку Черкасова задержали на другое утро, как-то обнаружив ее в густом тумане.

В Симферополе беглецам предъявили обвинение в «незаконном переходе государственной границы». Статья была до трех лет, но самарскому УКГБ надо было как-то оправдаться за то, что упустил Янина. Так что в Самаре ему добавили обвинение по статье 210 — «вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность». Это переводилось уже как «пять лет», и вообще самарские чекисты забрали дело к себе. Беглецов и судили 29 июня в Самаре — за две тысячи километров от места побега.

Валера предполагал, что снова отправится в Казанскую СПБ, но вышло иначе. В этот раз судебная экспертиза «назначила» невменяемым Черкасова, а Янин магическим образом «выздоровел». Так что в СПБ поехал Черкасов, а Янин — в лагерь. В день приговора Янин объявил голодовку, протестуя против статьи 210.

Его алиби заключалось в том, что он якобы не знал возраста Наташи, она приходила на работу вместе со всеми — несовершеннолетние же начинали на час позже. Отношения были слишком близкими, чтобы он действительно не знал ее возраста, но в нормальном суде аргумент был бы принят во внимание. Однако судили их не в Америке, так что и голодовка выглядела безнадежной.

Мы просидели довольно долго вдвоем, Янин рассказывал про Казанскую СПБ. С его слов, выжить там было можно, надо было только пережить Первое приемное отделение, где всех без разбору накачивали лекарствами. Через пару месяцев переводили уже в «лечебное» отделение, лекарствами пичкали и там, но следили уже с меньшим усердием. Самому Янину удавалось «закосить» примерно половину положенных таблеток. Он, впрочем, тут же признавал, что и от полученной дозы ему было кисло.

Относительно сроков Валера не смог сказать ничего определенного. «Вечная койка», как называли СПБ зэки, после Сталина было уже, конечно, преувеличением. Минимальный срок для политических составлял три года, столько отбыл в СПБ сам Янин. Однако политические сидели и по семь — девять лет, Валера упомянул какого-то левого коммуниста Кима Давлетова, который в духе китайского радио обличал советских лидеров за отход от сталинских принципов, за что и сидел.

Заодно Янин объяснил мне и зимний эпизод с обыском у Ирины Гривниной, которого я тогда не понял. Оказалось, что Гривнина с ним переписывалась, так что обыск был по его делу.

Беседу прервали приготовления к этапу. На этот раз вместо обычных сахара и селедки мы получили роскошный паек. В нем находились банка кильки в томате и банка сгущенки, бывшей и на воле дефицитом. Потом дверь снова распахнулась, и на пороге вырос капитан МВД — это был тюремный врач, которому было положено сопровождать голодающего на этапе.

Не заходя в камеру, врач стал во вполне добродушном тоне расспрашивать Валеру, как он себя чувствует, дал какие-то советы, что делать, если будет головокружение, и говорил что-то еще, уже совсем не по делу.

Странность его поведения выяснилась моментально. Даже сидя на лавке вдали от двери, можно было унюхать перегар, которым разило от врача.

Инструктаж закончился, дверь захлопнулась, но где-то в памяти смутно зашевелилось, что этого человека я уже видел. И точно, вспомнил: его фамилия была Перов. Более того, пару лет назад мы даже с ним встречались у кого-то на дне рождения, хотя особо и не общались — Перов быстро отключился после третьей рюмки.

Перов был из компании молодых врачей, в которой крутилась Любаня, бывшая неумеренной в общении со всеми, кто проявлял хоть какую-то необычность. Особых странностей, правда, в той компании не было, кроме того, что ребята, как и многие медики, были остроумными циниками, ну и за обсуждением медицинских случаев постоянно пили.

Вероятно, Перов, который был старше и приближался к сорокалетию, общался с ними как раз по этому поводу. Уже тогда сказали, что Перов работает в системе МВД, но где — никто точно не знал. Теперь это вдруг прояснилось.

Выглядел Перов гораздо старше своего возраста — он был толстым и обрюзглым не по летам, так что без мундира походил на чеховского сельского врача на последней стадии потери веры в человечество.

Не совсем было понятно, узнал ли меня Перов, но это был мой шанс — узнать от него о заключении Серпов. Перов должен был знать точно — мое тюремное дело вместе с делом Янина он держал в руках.

Как обычно, после долгого ожидания конвоя началась гонка.

— Быстрей поворачивайся, драный твой рот, — доносилось из коридора.

Выяснилось, что мы оба ехали в сызраньскую тюрьму. Валере это полагалось как осужденному — его приговор вступил в силу. Причины, по которым в Сызрань отправляли меня, оставались неизвестными. Можно было догадаться, что КГБ продолжал свою тактику мелких пакостей и устраивал их при любом возможном случае.

Этап был коротким, четыре с чем-то часа. В дороге Валера находился постоянно на грани обморока, и я невольно оказал ему медвежью услугу, уговорив выпить немного сгущенки, разбавленной водой.

Юридически это не было отменой голодовки: счет дней голодовки все равно начинался заново по прибытии в новую тюрьму. Смотреть на Валеру, который, еле дыша, держался за сердце, было невыносимо. И хотя я знал, что прерывать голодовку сиропом был плохой метод, но все равно настоял, чтобы он это сделал.

Валере стало лучше, он взбодрился. Все бы, наверное, и обошлось, но голод сыграл с Валерой злую шутку. Ожили не только мускулы, но и рецепторы, которые потребовали еще больше калорий. Валера открыл банку кильки, поел еще и ее. Тут ему снова стало плохо — сердце, ранее еле двигавшееся от голода, заработало, как мотор, подскочило давление.

Напугав конвойного солдата тем, что голодающий умирает, я вызвал Перова. Тот явился еще более пьяный, чем в Самаре. Выдал Янину пару таблеток теофедрина, оставшуюся пачку зачем-то всучил мне. Значит, Перов меня все-таки узнал. Я спросил насчет заключения Сербского.

— Все нормально, — подмигнул Перов и попытался сложить пальцы знаком ОК, но тут его швырнуло к стенке вагона. — Признали невменяемым.

Было смешно, но хотелось плакать. Перов думал, что, как и большинство зэков, я специально косил, чтобы получить невменяемость, и поздравлял меня с тем, чего я боялся больше всего — с СПБ.

Нас с Яниным выгрузили отдельно и провели метров сто к воронкам. Я пожал на прощание его полуживую руку и передал мешок с вещами. Дальше он должен был двигаться уже сам. Путь Янина на свободу оказался очень долог.

Мы еще сможем переговорить дней через пять, когда нашу камеру выведут на прогулку. Янин прокричит через решетку, расскажет, что его откачивали после этапной «трапезы», промывая желудок и положив под капельницу[49]. Также сообщит, что в тюрьме возобновил голодовку. После того разговора, сколько я ни искал его по тюрьме, найти уже не мог.