С лагерных лет на всю жизнь сохранил о. Павел дружбу с биологом-генетиком Б.С. Кузиным. Борис Сергеевич был арестован еще в 1935 году за «недоносительство» — был и такой пункт в знаменитой 58-й статье. «Его постоянно таскали, потому что он отказался стукачить», — вспоминала о Кузине Надежда Мандельштам. В 30-е годы Борис Сергеевич был одним из немногих, самых верных друзей поэта Осипа Мандельштама — это ему, Б.С. Кузину, посвящено стихотворение 1932 года «К немецкой речи»:

Звук сузился, слова шипят, бунтуют,

Но ты живешь, и я с тобой спокоен.

«Личностью его, — писал Мандельштам о Борисе Сергеевиче Кузине, — пропитана и моя новенькая проза, и весь последний период моей работы. Ему и только ему я обязан тем, что внес в литературу период «т. н. зрелого Мандельштама».

Вот с ним-то, Борисом Сергеевичем Кузиным, который был старше Павла Груздева на семь лет — он родился в Москве 11 мая 1903 года, — и свела о. Павла лагерная судьба. В 1949 году Борис Кузин, как и о. Павел, был арестован повторно и тоже сослан в Казахстан. И что удивительно, в 60-е годы они неожиданно встретились вновь — священник Павел Груздев был назначен на приход в село Верхне-Никульское Некоузского района, а биолог Борис Кузин был приглашен на должность замдиректора по научной части в Институт биологии внутренних вод АН СССР в Борке, что по соседству с Верхне-Никульским. Эта встреча потрясла обоих. «Днем-то мы разговаривать побоялись, такое уж было время, — вспоминал батюшка. — А встретились ночью. Он глядит на меня, я — на него, и мы только пьем водку стаканами, и не пьяные…»

Так лагерными тропами соединились судьбы Русской Церкви и русской интеллигенции — соединение беспримерное, если взглянуть на всю нашу историю, и гораздо более тесное, чем в Оптиной пустыни… В лице будущего старца архимандрита Павла Груздева Русская Церковь окормляла своих чад в лагерях — ученых и неученых, верующих и неверующих, партийных и беспартийных — не столько в духовном, сколько в самом прямом физическом смысле — картошкой, хлебом, грибами и ягодами…

Хотя сам заключенный Павел Груздев доходил до крайней степени истощения. Один раз не выдержал. Удалось ему как-то заработать сто рублей денег — а буханка хлеба стоила в лагере как раз сто рублей у хлеборезов. «Я купил буханку хлеба и под одеялом всю буханку один и съел», — признался батюшка. Конечно, он ведь был как скелет, остов человеческий…

«Митя, прошу Тебя, сходи к моей Маме, утешь ее, пусть обо мне не расстраивается, — писал Павел Груздев из заключения 7 апреля 1944 года. — Если же и не вернусь, то что же, пусть не печалится. А я своей участию доволен и ни капли не обижаюсь. Не всё пить сладкое, надо попробовать и горького, но горького пока что я еще не видал. Ну, конечно же, тяжело быть в разлуке со своими родными и знакомыми. Но всё же спасибо, мне часто пишут сестренки, иногда пишет Мама. Надеюсь получить и от Тебя письмо. Выполните мою просьбу, пожалуйста, пришлите тропари. Пишите, что Вас интересует. В моей жизни на все Ваши вопросы отвечу с удовольствием».

Уже где-то под конец своего срока, году в 46-м, встретил Павел Груздев в лагере Алексея Ковалькова, родного человека из Мологи. Тот каким-то образом устроился начальником склада — мед заготовляли, ягоды, грибы и другую продукцию. Потом похлопотал и за Павла Груздева, взял его к себе в помощники. В мае 1947 года, когда кончился срок о. Павла, они расстались и встретились только в июле 1964 г., о чем рукою самого Алексея Борисовича Ковалькова сделана запись в батюшкином дневнике:

«Давно мечтал встретиться, но не имел на это возможности и в результате после семнадцатилетней разлуки встретились в селе Верхне-Никульское, жил 3-е суток, встречей остался доволен… <неразборчиво> за одиночество в жизни».

Позднее приезжал Алексей Ковальков и в Тутаев, где жили его земляки-мологжане; самого же его судьба забросила под Ростов-на-Дону, в город Батайск. Это он дал «на дорожку» бывшему зека № 513 Павлу Груздеву, уходящему с зоны, кусок сала для родных. Как вспоминает Александр Александрович Груздев, младший брат о. Павла: «Я никогда не видывал такого, как 47-й год — здесь в Тутаеве голод не знамо какой у нас был. Так Павлуха из тюрьмы приехал и денег привез — не ахти какая сумма, конечно, и кусок сала привез оттуда. На базаре крупы какой-то купили…»

Много написано в XX веке об ужасах и страданиях лагерей. Архимандрит Павел незадолго до смерти, в 90-х годах нашего (уже минувшего) столетья, признался:

«Родные мои, был у меня в жизни самый счастливый день. Вот послушайте. Пригнали как-то к нам в лагеря девчонок. Все они молодые-молодые, наверное, и двадцати им не было. Их «бендеровками» называли. Не знаю, что такое «бендеровки»? Знаю только, были они с Украины, хохлушки. Среди них одна красавица — коса у ней до пят, и лет ей от силы шестнадцать. И вот она-то так ревит, так плачет… «Как же горько ей, — думаю, — девочке этой, что так убивается она, так плачет».

Подошел ближе, спрашиваю… А собралось тут заключенных человек двести, и наших лагерных, и тех, что вместе с этапом. «А отчего девушка-то так ревит?» Кто-то мне отвечает, из ихних же, вновь прибывших: «Трое суток ехали, нам хлеба дорогой не давали, какой-то у них перерасход был. Вот приехали, нам за всё сразу и уплатили, хлеб выдали. А она поберегла, не ела — день, что ли, какой постный был у нее. А паек-то этот, который за три дня — и украли, выхватили как-то у нее. Вот трое суток она и не ела, теперь поделились бы с нею, но и у нас хлеба нету, уже всё съели».

А у меня в бараке была заначка — не заначка, а паек на сегодняшний день — буханка хлеба! Бегом я в барак… А получал восемьсот граммов хлеба как