— Давай, — махнул Миронег подбородком. — Вон… туда глядите, — указал очами вниз.

— Ого! — вырвался наружу детский восторг.

— Тише ты, Михалко, — тонкая ручка сестрицы дернула мальчонку за край рубахи.

— Сама чего орешь? — огрызнулся брат.

Миронег сокрушенно покачал головой.

— Это Парашка!

— Он первым начал! — наперебой затараторили дети.

— Не надобно было его с собой брать, — надулась Прасковья.

— Сама дома сиди, — показал ей язык братец.

— Цыц оба, — нахмурил брови отец. — Глядеть-то будете, неслухи?

— Будем.

Внизу, мерно вздымая бока, щипал траву могучий зубр. Мелкий кустарник у его ног только подчеркивал величие ходячей горы. Солнце золотило горбатую холку, ветер играл курчавой шерстью. Зубр мелким хвостом лениво отгонял мошкару и стриг короткими ушами, время от времени глухо фыркая.

— Хорош, — выдохнул Михалко.

— Нагляделись? Теперь домой, — тихо скомандовал Миронег, начиная пятиться.

Дети послушно поползли обратно.

— А ему травы больше, чем коню надобно? А зимой что он ест? А кто сильней — зубр или медведь? А от стаи волков он сможет отбиться? — засыпал вопросами Михалко.

Миронег набрал воздуха в легкие ответить, но шустрая Прасковья, вклинившись между братом и отцом, перехватила внимание на себя:

— Батюшка, а отчего он одни, где его семья?

— Зубры — одиночки, они сами по себе пасутся, — улыбнулся Миронег, погладив дочь по макушке.

— Вот и хорошо, — обиженно насупился Михалко, — одному лучше. И что б никаких там вредных с косицами.

— То ты дурное говоришь, — поднял сына на руки Миронег, подбрасывая вверх. — Человек — не зубр, ему семья нужна и курносые с косицами очень даже надобны. Так-то, брат.

— И меня, и меня так-то подбрось, — стала тянуть руки Прасковья.

Миронег, несмотря на ломоту в пояснице, все ж дал детям почувствовать себя небесными птахами, а как отказать, вырастут, больше так-то привольно подлететь и не получится, землица заботами придавит.

— Еще! Еще! — галдели малые на перебой.

— Ну, будет, будет, закружили, — запыхался Миронег, — идти надобно. Еще к Якиму на пасеку следует заскочить, обед тут матушка передала, а мы озорничаем.

Он снял с сучка туес, повесил на плечо, и троица зашагала по едва заметной лесной стежке. Воздух был душным, парким — под вечер жди дождь, об этом нашептывали и степенно проплывающие меж крон облака.

— А наш Яким тоже зубр? — неожиданно спросил Михалко.

— С чего это? — нахмурился Миронег.

— Так он тоже все время один, и жены у него нет.

— Экий ты дурень, — фыркнула сестрица, — наш Якимушка нешто такой огромный? — она развела руками, показывая мощные формы лесного великана.

— Я те не про то, — начал объяснять Михалко. — Зубр один, так и Яким…

— Будет братцу кости перемывать, — одернул отец.

Вот ведь малые проныры, все примечают да везде свои мелкие носы суют. Об Якимушке Миронег с Марфой печалились. Давненько уж то было: кашу свадебную собирались варить, гостей созывать. Невесту Яким сам себе присмотрел в Большой верви, и не сказать, что б красавицу, а только Якимка в очи ее смотрел, да терялся, краснел. Полюбилась, дело молодое. Только невеста ни с того, ни с сего расхворалась, да померла. Сгорела, что сухая былинка.

И все, Яким словно замерз, чужим стал, людей кинулся сторониться, все больше в лесу отсиживаться, при бортях. Миронег с ним говорил, долго говорил, терпеливо, но пробиться сквозь броню не получалось. Марфа действовала хитрее — делала вид, что ничего не случилось. Ну, крутится сын на пасеке, при деле, так и пусть, коли ему нравится, а все ж постоянно придумывала предлоги заманить Якима обратно в вервь: «У отца спину схватило, а косить надобно», «Забор челядь кособокий сбила, ты уж, Якимушка, пригляди, поправь, а то отец по надобности отплыл», «Пирожков напеку, обижусь, коли не отведаешь». И давай стол разносолами заставлять, да рядом с сыном подсаживаться и как бы невзначай Радятовых дочек расхваливать, умниц да красавиц. Да и сами Радятовны на голубоглазого соседа заглядывались, вздыхали. Только все напрасно, так одну за другой всех девиц замуж и отдали, одна лишь осталась, меньшая — смешливая, бойкая, болтливая, что сорока. Ну, эта так точно не пара для не больно охочего до разговоров смурного Якима.

Еленку по прошлой осени отдали замуж в Онузу. Старик Милята расстарался жениха приглядеть, сам с юнцом явился сватом. Марфа противилась, не желала дочь так далеко отпускать, но смазливый детский онузского воеводы пригрозил невесту умыкнуть, а эта дуреха и рада, всегда своевольной была, пришлось благословлять.

Ну, ничего, зато погодки малые при мамке пока, и того уж довольно. Долгожданные, залюбленные, матушкина отрада, батюшкины хлопоты.

— Я уж тоже есть хочу, — заныл Михалко, — давайте по кусочку от каравая отщипнем, и кваску только по глоточку, не убудет же?

— Ну, уж нет, — плечиком оттеснила брата от туеса Прасковья, — нас и дома покормят, а кто Якиму еще принесет, некому. Верно же, батюшка?

Миронег кивнул. Михалко надул губы, но канючить перестал.

Сквозь деревья показался просвет. Вот и пасека. Из зарослей выскочил любимец Якима, лохматый пес Репей. Он и вправду вечно таскался по самым непролазным местам и являлся в паутине и колючках. Яким его старательно вычесывал костяным гребнем, таскал на реку купать, но дурной пес снова лез куда не попадя и к вечеру уж принимал прежний разбойный вид.

Прасковья с Михалкой кинулись играть с обрадованным озорником. Миронег махнул им, мол, резвитесь, и поспешил дальше.

Уже у края поляны он уловил заливающийся бубенцами девичий голосок. Миронег притормозил, осторожно развел ветки, заглядывая на поляну.

Яким мерными оточенными движением выкашивал у бортей траву. Рядом легким мотыльком порхала Любава, меньшая Радятовна. Размахивая в воздухе большой корзиной, она рассказывала угрюмому бортнику что-то забавное и сама смеялась над своими шутками. Яким зубром, конечно, не был, но статью удался, в плечах не обхватишь. Миронегу отчего-то вспомнился худенький большеглазый мальчонка на могильной насыпи, и как теперь узнать его в этом крепком большом парне. Любава щебетала и щебетала, Яким, продолжая