путаясь в траве, бегала Еленка. Где-то рядом в кустах сопел от старания Яким, почти не отставая от матери в сноровке. Его малый туесок уже был доверху, и теперь Яким рвал горсть и бежал ссыпать в большой туес Марфы, всякий раз получая щедрую похвалу.

Терновник плотной стеной шел вдоль южного склона узкого оврага, плавно уходившего вниз и терявшегося в густом лесу. Туда ушел еще затемно Миронег, обещав вернуться к вечеру. Ему никак не удавалось найти дикую борть. Летом было не до бортей, надобно было обустроиться, подлатать крышу, сколотить новую дверь, раздобыть камни для очага, восстановить козлятник. И только на излете жарких дней выпала возможность отправиться на поиски. Из своих коротких странствий муж приносил жирных уток, лукошки с грибами, вот только пчелиный рой все не попадался. Конечно, если бы можно было уйти на несколько дней, опытный бортник обязательно натолкнулся бы на пчелиное семейство. Миронег даже знал примерное место, где видел когда-то дикую борть, но как бросить жену и детей одних? Маловерховские, конечно, не полезут, но и не помогут, да и далеко, не докричишься. Необъяснимая тревога не давала отправиться в путь с ночевками и долгими переходами.

«Найдешь еще», — ободряюще улыбалась Марфа. «Найду, не в этом году, так в следующем уж точно», — кивал Миронег и делал новую попытку обшарить округу. «А, может, свое потихоньку умыкнуть?» — жалея измотанного мужа однажды предложила Марфа. «Нет у них уж ничего. В первую зиму борти перезимовали, а в эту все пчелки померли. Тут умеючи надобно», — с горечью отозвался Миронег.

Ясно, что поведал ему то Радята. Дружок иногда приходил тайком, уже в темноте. Винясь, принес два мешка жита и холсты на одежу для малых. Миронег не сердился, беседовал, словно ничего и не случилось. Коли человек духом слаб, так дуйся на него, не дуйся, сильней от того не станет. Или принимай таким как есть или сразу отталкивай. Миронег никогда никого от себя не оттолкнул, собой бы не был, коли б так поступил. За то Марфа им и восхищалась, ведь и ее, тощую и изможденную, он подобрал вначале не за карие омуты очей.

— Ну, вот. Почти собрали, — распрямила Марфа натруженную спину. — Эй, Еленка, куда собралась?

Малая мчалась по пологому дну оврага за невесть откуда взявшейся в осеннем воздухе бабочкой.

— Назад, неслуха! — побежала за ней Марфа. — Да стой же!

Еленка, решив, что мать играет, радостно всплеснула ручками и припустила быстрее.

— Вот уж вылитая матушка, — разорвал тишину осипший мужской голос.

И от этого голоса у Марфы сдавило дыхание, а руки, взлетев вверх, тут же обвисли, словно крылья сбитой в полете птицы.

На дне оврага стоял Глеб или то, что осталось от брата. Голова была напрочь седая, словно на нее уронили куль с мукой, лицо серое, с впалыми щеками и рваным шрамом от носа к мочке уха. Глаза горели недобрым блеском дикого зверя, вырвавшегося из капкана.

Елена, истошно зарыдав от страха, пустилась бежать обратно к матери. Марфа подхватила ее, прижав к себе, отступила на два шага.

— Опять воскресла, — медленно проговорил Глеб, укладывая ладонь на рукоять меча.

Марфа молчала, губы не слушались.

— А я чуял, что ты не померла, — ухмыльнулся Глеб, показывая желтые клыки, — не везет мне, стало быть, сестрица жива. Так и норовила мне поперек дороги встать. Теперь вот я поперек твоей дороги стою, поменялись местами, — он хрипло рассмеялся.

И снова этот безумный горящий взгляд, не сулящий ничего доброго. Бежать? Куда, с двумя малыми детьми? Кто-то дернул Марфу за поневу, это Яким протягивал ей топор, оставленный Миронегом на всякий случай. Марфа отдала Якиму притихшую Елену и сжала топорище. Глеб рассмеялся сухим безжалостным смехом. «Надо говорить. Надо с ним говорить».

— Где гриди твои? — осторожно спросила Марфа, задвигая за себя Якима.

— А кто ж их знает? Бросили меня все, — равнодушно пожал плечами Глеб. — А ты предала, ты хуже их.

Острая иголка страха пронзила сердце. Глеб считал этот отчаянный страх и довольно расхохотался. С трудом Марфе удалось взять себя в руки.

— Ты с половцами был, они где ж?

— А где Константин? — подпрыгнул Глеб. — Глотки братцам-то с удовольствием резал, а теперь я один у него виноват, а он, вроде как, в стороне. Все от меня отбежали, извергли меня…

— И тебя? — невольно сорвалось с губ Марфы.

— И тебя. Ты этому Ингварю стол рязанский, а он тебе чего? Сладко ли иудиной дочкой быть, брата предавшей, а?

— Не я, а ты нас предал! — перестала бояться Марфа. — Изяслава почто сгубил? Брата своего! Он же ссориться с тобой не хотел, в мире жить желал!

— За то и убил, — с ледяным спокойствием ответил Глеб. — Нельзя, Марфуша, нам в мире жить, кто сильнее — тот и свят. Да где тебе, скудоумной головушке, то понять.

— Покайся, Глебушка, покайся. Бог милостив, он простит, — попыталась достучаться до прежнего брата Елена.

— Нет, такое простить нельзя, не прощается такое… — Глеб оборвал сам себя, вынимая меч. — Марфуша, он на небе, к чему его жалеть. Меня пожалеть надобно, мне худо, — сделал он к ней шаг.

Марфа отступила. «Убьет. Миронег не успеет. Ежели жив… Жив, лес — его удел, куда тем гридям Глебовым, коли они вообще есть».

— Конь твой где? — опять спросила она невпопад.

— У Савалы пасется. Вот сейчас удачу себе верну, и можно поганых догонять. Бросили меня поганые, я им говорю — стоять еще под стенами надобно, дожмем, а им, вишь, степь подавай, больно долго Рязань осаждаем. Бросили меня псы смердящие.

Голос Глеба перешел в бормотание. Взгляд совсем стал безумным. Он снова пошел на Марфу.

— Глебушка, очнись, покайся. Бог простит. Апостол Павел ведь тоже Савлом был, грешником, но покаялся, к Богу обратился. Глебушка, покайся, — Марфа шептала, но топор сжимала все крепче, за своих детей и жизнь она собиралась биться до последнего.

— А мне покаяния не надобно. Сгинешь, ведьма, удача ко мне вернется, тогда и каяться стану. Крепко буду каяться, монастырь заложу, церковь белокаменную. За помин твоей души чернецов молиться заставлю. И денно и нощно будут, за