Шрифт:
Закладка:
Посреди ночи встревожил непонятный шум. Приоткрыл дверь, прислушался: по вершинам кедров тихий шелест волной катится. Ну, опять, думаю, задождило. Подкинул в печку полешко — и на боковую.
Утром выхожу, глянул на орешник — пусто. На земле сплошные куколки от шишек валяются. Испугался — как теперь перед тятей оправдываться? Хоть, по моим приметкам, у него с мозгами и не все ладно, а сразу догадается, что это я напакостил.
Приехал тятя, глянул на голый орешник и виновато спросил:
— Стучал?
— Стукнул разок, — честно признался я и нюни распустил от обиды: ночью и молчком обобрала…
Откуда столько сразу налетело — до сих пор не пойму.
Тятя поездил-поездил на лошаденке по кедровым гривам и натокался на перевале на нетронутую шишку. Оправдали продукты!
Да… Загадочная птица эта кедровка. Жизнь в тайге провел, а на ее слетков или гнездо ни разу не наткнулся. Плодится, видно, где-то в далеких краях, а к нам в Сибирь прилетает кормиться и орешники сажать?
Коротенькие спички-то?! Разоблачил меня тятя и командиром над котелками поставил.
УТУШКИ ЛУГОВЫЕ
Н. С. и М. Б.
На полевых работах родились, на полевых работах и состарились. Колхозную пенсию получали — собаку не прокормишь. Кур, скотину держали. Ельчиков корчагами ловили. Тетка Анюта — свою, за рекой, напротив утесика ставила, а тетка Хрося — на этой стороне, чуть выше деревни. Подружничали, последней коркой хлеба делились!
Тетка Анюта век прожила сиротинкой: замуж не вышла и детей не имела. Часто хворала, но выглядела моложаво.
У тетки Хроси, наоборот, детей народилось — больше, чем зернышек в маковке. Одна их поднимала — сгорбилась раньше времени. Муж ее, Хёдор, снюхался с молоденькой якуточкой, бросил семью. На первых порах письма слал, беспокоился: «Ты уж там, утушка луговая, как печь протопишь, заслонку наглухо не прикрывай — угорят ребятишки…»
— Ужалел волк кобылу, оставил хвост да гриву, — прочтя письмо, плевалась тетка Хрося.
И вот — гром среди ясного неба: Хёдор объявился! Пришел весь потрепанный к старой жене, повинился. Поплакала тетка Хрося и приняла блудного мужа. Обшила, обстирала — на человека стал походить. Идут они по улице под ручку, серебряные вдовушки с завистью вслед смотрят: добрый селезень! А добрый селезень давно от крестьянских забот отвык. То в город шастает, то по Лене с братом-капитаном на райпотребсоюзовском рефрижераторе катается. Как говорится, утром на работу не разбудишь, ночью его дома не найдешь.
Приняла блудного мужа тетка Хрося — и посыпались на ее головушку несчастья. Сначала овцы и бычок исчезли, после — корова…
Всю окрестность дядя Хёдор в шах-мат взял, но так и не обнаружил пропажу, кроме медвежьих следов пятидесятого размера, ведущих прямо в берлогу.
Однажды пришел пьяненький домой и заявил:
— Позоришь, утушка луговая! Слухи про тебя худые по деревне ползут. Рыбу воруешь у Анютки из корчаги…
— С ума спятил, Хёдор?! У меня своя стоит. Каждое утро на лодке проверяю. Хочешь ельников солененьких? — Больше на стол поставить нечего.
Хёдор сморщился брезгливо:
— Может, они ворованные? Курятинки поел бы…
Тетку Хросю так и передернуло от обидных слов.
— Мети-ка, посудочник, отсюда, пока башку топором не смахнула, — и выбросила его немудреное тряпье за ворота.
— Погоди, еще покрякаешь, — весело пообещал он, подбирая с земли свое добро.
Подался к запасной утушке, а встречный народ интересуется:
— Уезжаешь, что ли, Хёдор?
— Кого там уезжаешь, — гневно сверкает глазами тот. — Хроська вшами наградила. Иду вот к Анютке, одежонку в бане над каменкой прокалить…
И началось! Только выйдет за ворота тетка Хрося, ребятишки проходу не дают:
Хрося — воровка,
Вшивая головка!
Сельчане здороваться перестали, шарахаются, как от прокаженной. Тетка Анюта на каждом углу трезвонит:
— Заворовалась, горбатка! Поймаю — накормлю живыми ельцами…
Лопнуло у тетки Хроси терпение, пошла к подружке разбираться. Та мокрец в огороде полет.
— Ты за что, гнилая бадья, помои льешь? До каких пор будешь сплетни вить?
— Не воруй рыбу! — затараторила тетка Анюта в ответ. — Хоть бы задок досточкой прикрывала.
Тетка Хрося испуганно оглядела себя, ничего вроде стыдного не обнаружила.
— Да не свой задок, а у корчаги, горбатка безмозглая… — Тетка Анюта не стала больше разговаривать и ушла в избу, где из-за шторки с ухмылкой наблюдал за утушками луговыми коварный дядя Хёдор. Это по его милости тетка Анюта не вышла замуж. Тайно любила перелетного селезня и мечтала всю жизнь, что когда-нибудь сойдутся. И вот подвалило счастье под старость лет!
Постояла, постояла тетка Хрося у прясла и решила уехать к детям. Нарасхват зовут. От хозяйства одни куры остались, потолок вот-вот обвалится, картошку мокрец глушит… Ничего тут не держит. Пошла на почту телеграмму старшему сыну отбить, чтобы встретил, и не дошла, повернула домой. Глянула на горихвосточку, сидящую на крыше, на скрипучее крылечко, и стала ей родная изба еще милее!
Утром поплыла корчагу проверять, еле из реки вытащила: по самый задок набита галькой.
— Ну, гнилая бадья, отольются кошке мышкины слезки… — Тетка Хрося яростно замахала веслом, направляя лодку к пристани.
В это время за рекой тетка Анюта тоже проверила свою и тоже вытащила полную гальки.
— Заигралась, горбатка, — прошипела она. — Будут тебе ельники…
Сошлись на берегу, вцепились друг в друга мертвой хваткой. По камням катаются, визжат. Всей деревней не могли разнять. Хорошо, мудрый дядя Хёдор сбегал за ведром и разлил утушек луговых водой.
— Не кончится эта вражда добром… — охали напуганные сельчане.
— Бог даст, помирятся, — не согласился дядя Хёдор… и глубокой ночью пустил лодки утушек луговых вниз по течению.
Лишились подружки своего деревянного флота — и виноватить некого: обе стороны пострадали. Сидят рядышком на берегу, пригорюнились.
—
