Шрифт:
Закладка:
Через две недели Ефим вернулся домой. Феодора в подполье кирпичные стены подбеливала. Он — хлоп западню, сверху кадку с водой надвинул.
— Я сидел, и ты посиди.
Утром — завтрак сгоношит, поест с аппетитом. Ей — кусок хлеба и кружку воды в подполье сунет… паек на день. Сам бежит сено косить.
Бабы в деревне Феодору потеряли, зашептались:
— Кажись, насмерть прибил девку, по частям вынес и закопал в буераке. Хоть и выдра, а жалко.
Давай меня осаждать: ты, Степанида, по соседству живешь, разнюхай, что там у них творится? Жива ли она?
Высмотрела я сквозь тын, куда Ефим ключ прячет, отомкнула замок, вошла на цыпочках в избу, у самой от страху мурашки по спине бегают.
— Феодора, ты жива?
Слышу:
— Тетушка Степанида, выпусти, голубушка, на красное солнышко…
Перекрестилась, озираюсь.
— Где ж ты, горемычная, не пойму…
— Тут-ка, в подполье…
Отодвинула я кое-как кадку с водой, откинула западню, сама к дверям отпрыгнула: мало ли что?
Вылазит Феодора — глаза навыторочку, косматая… Покойник покойником.
Ух и дала я деру!
Бабай в Кислицино шел по делам, а Ефим траву косил, дорога-то через его покос в Кислицино лежит. Примерещилось заботнику, что Бабай по его душу идет. Ударился в бега.
Дён через пять в сельсовет пришло письмо от Ефима: «Ищите меня в Куде, в смерти повинна Феодора. Не поминайте лихом». Хоть Куду и воробей перепрыгнет, но народ поверил. Искали-искали утопленника, да без толку.
После эдакой страшной вести бабы ходу не давали Феодоре, шипели:
— Лиходейка, такого орла ухохолила, как тебя земля держит…
Феодора от них только на лугу и спасалась. Куда деваться? Не оставишь корову на зиму без корма.
Перед Юрьевым днем прокатился по деревне слух, якобы Ефим объявился в Оёке, у молоденькой продавщицы притулье нашел.
Феодора нарядилась, как невеста, и туда. Хм… Нашла коса на камень. Соперница ей там дала жару-пару. Прихромала, выдра эдакая, обратно несолоно хлебавши, ко мне в избу царапается:
— Выручай, тетушка Степанида! Многих ты свела-развела, помоги вернуть придурка домой.
«Свела-развела», слова эти как ножом по сердцу полоснули. Кого я шибко развела? Глашку с Петром? Так Глашка капустной рассады пожалела. Ну, еще кого? Надо же — Ольгу с Миколаем! Так Миколай опять же меня по ногам солью стегнул из ружья, когда я у него ночью из поленницы дров одолжила. Разве не обидно мне? Сколько на меня напраслины наворочено завидущими людишками! А мимо чужого горя все равно не пройду, дам понятье.
— Знаешь, девка, что, — толкую Феодоре, — приходи-ка в субботу вечером в мою баню, будем Ефима в печку звать, да смотри, «святой водицы» прихвати. — Короче говоря, дала понятье.
А сама в Оёк стреканула. Ефиму тоже дала понятье.
Приходит Феодора в субботу в баню Ефима звать, а он уже на крыше сидит.
Феодора спрашивает меня:
— Тетушка Степанида, придурок-то правда вернется домой?
— Куда денется, — отвечаю, — вернется.
Сама березовым веником машу, вроде баннушку под полок загоняю:
— Кыш, кыш, фулиган, не мешай…
Феодоре понятье дала, она и начала Ефима звать в печку, а он сверху в трубу отвечать.
— Ефим, Ефимушка-а-а…
— О-го-го-о-о-о…
Перекликались, перекликались, вдруг постук в дверь.
Открываю, Ефим стоит.
Спрашивает, сам вроде запыхался, издалека бежал:
— Тетка Степанида, ты звала меня?
— Звала, да не я. Глянь позорче.
Сама сторонкой-сторонкой — и в избу, «святой водицы» хлебнула, в окошко наблюдаю. Эвон идут в обнимку!
Вышла на крыльцо, дала им понятье и проводила с Богом.
Помирила, значит. Зато сама пострадала. Хм… Продавщица мне в отместку такое понятье дала — до сих пор кости болят. Еще и погрозилась: мол, скоро в гости опять наведается…
Зазря я пострадала. Феодора снова Ефиму уши рвать стала. Верующая, а без мата не перекрестится. Попросила намедни у ней машинку масло сбить, выгнала выдра:
— Марш отсюда, сводня, чтобы духу твоего на нашем пороге не было. Ходишь по деревне, шашни разводишь, такая-рассякая…
Обидно мне показалось. Тут еще продавщица из головы не выходит. Ну я и не выдержала: тайком дала Ефиму понятье, подался в Оёк уши лечить.
Сколько на меня напраслины наворочено завидущими людишками! А мимо чужого горя все равно не пройду, дам понятье… Эвон, Феодора-то из сельпо с заговорной водицей ко мне опять за понятьем идет.
КЕДРОВКА
Мальчонкой, бывало, шуршу на лыжах по чуднице, ловушки на зайцев проверяю, вдруг выпорхнет, откуда ни возьмись кедровка, потрещит-потрещит и нырь в сугроб — вытащит оттуда кедровую шишку.
Многие великие ученые веками ломали головы над этим фактом. Разгадал его я, простой лесник! Для чего, думаете, кедровка трещит? Чтобы от звука ядрышки в скорлупках вибрировали. Она вибрацию усами ловит — и находит шишку под снегом…
Помню, с тятей завезлись как-то осенью в орешник. Я тогда уже взросленький был, с девчонками заигрывал. Осмотрели орешник — довольные: шишка на кедрах висит крупная, рясная, но зеленовата. Не успела дозреть — лето дождливое было.
Тихо вокруг, только звон в ушах стоит. Небо низко — до Бога близко. Благодать!
Пришли к табору, тятя и говорит:
— Не вздумай колотом баловать. Стукнешь — кедровка мигом всю шишку на землю спустит. Вот начнет сама опадать, тогда и возьмемся за дело.
Хихикаю над тятей: кедровки нет, а он боится?!
Колоты с рябиновыми ручками, чтобы ладони не отшибало, приготовили, меленку подремонтировали — шишку перетирать, решёта навесили — орехи просеивать…
Вокруг табора брусники усыпом, да белобока. По ключу голубицы синё, да водяниста — переспела. Сидим в зимовейке, от скуки друг на друга дуемся. Особенно тятя. Договорились с ним: кто с утра короткую спичку вытянет, тот и готовит завтрак, обед и ужин. Я две коротеньких в пальцах зажму, какую ни вытянет — все кухарничать. Котелками брякает, ворчит. Злись не злись, а уговор дороже денег. Тут еще задождило. Тятя продуктам ревизию провел и поехал скорей на лошаденке домой за добавкой. Ладно подъели на свежем воздухе.
— Переночуешь один-то? — спросил с ехидцей. — Вдруг зверь в гости заявится?
— Заявится, мало не покажется, — отвечаю. — Собака, ружье: кого бояться?
В те времена, кроме зверя, никого и не опасались. Блудные людишки по лабазам не шарились. Это сейчас того и гляди убьют и съедят.
Уехал тятя, тут
