Шрифт:
Закладка:
Вот и «сестричка» так говорила.
Верея покачала головой, высматривая таблички с номерами домов, чтоб понять, куда повернуть. Сколько ей было тогда – семь, восемь? – а путь она всё ещё помнила. Тот, старый путь. За тридцать лет… как же всё изменилось. Сделали ремонт – целого посёлка.
Сквозь высокие ограды и каменные стены она видела тот, старый, ушедший мир – мир деревянных покосившихся заборчиков с редкими зубьями, домов, окружённых огородами, густых кустов малины по обеим сторонам дороги. Синей краской кое-как на домах намалёваны номера, а улицы никак не назывались, только так, для своих: «главная», «круговая», «кривая», «длинная».
Сейчас, вспоминая, она странно, как-то преувеличенно любила всё это, а тогда? Маленькая, взбалмошная, неусидчивая, общительная просто-таки чересчур. Да, наверное, тогда она тоже это место любила. По-другому – но любила.
Верея свернула налево и – замерла, споткнулась, захлебнулась воздухом. Вот он, дом её детства.
Некогда, кажется, светло-зелёный. Двухэтажный, с подполом и чердаком. На окнах белые наличники, справа что-то навроде башенки. Резное крыльцо, а сразу за домом – баня из толстых тяжёлых бревен. Говорили, что прадед всё строил сам.
Больно. Больно, плохо, и плакать хочется. Окна – не выбиты, но разбиты. Рассохлись, покосились от времени, стёкла уехали вниз. В крыше «башенки» зияет дыра. И весь дом какой-то старый, больной, седой, покрытый сетью трещин-морщин и, кажется, ставший немного ниже.
Огорода нет. Теплиц – нет, проглядывают в высокой траве кирпичи от фундамента. Летней веранды нет, скамья, верно, рухнет, если присесть. И всё – пусто, и всё – грустно.
Правда никого не осталось?
Пока шла сюда, Верея видела такие участки: заросшие, с развалившимися строениями или вовсе пустые, разве только с горами мусора. Она знала, чего ожидать, она заранее себя готовила, и всё-таки – разве можно подготовиться к тому, что погублено твое прошлое? Что всё, что жило, играло красками на солнце и защищало от дождя, стояло твердо и было в порядке, окажется разрушенным, тусклым, пыльным, потрескавшимся. Почти мёртвым.
Забор, теперь серый, весь покрытый лишайником, как ни странно, ещё стоял, и открылся ржавый запор. Верея вошла, осторожно ступая на редкие, оставшиеся от деревянного настила, доски.
Всё это ничего. Покосившееся – только бы не прогнило. Пыльное – только бы не ограблено. Потрескавшееся – только бы не опустошено. Всё поправимо. Всё поправимо.
Только б не пусто.
– Сестрица, – она позвала. – Сестрица!
Ответа не было.
* * *
И работа пошла.
Приехали инструменты, материалы, банки с краской. Верея не строила заново, не переделывала – она тщательно восстанавливала всё, что было разрушено.
Всё, что не могла делать сама, выполнялось под её присмотром. Ничего нельзя было нарушить – но что такое могло нарушиться, она бы сказать не могла.
Здесь не нужно было обдумывать, делать умозаключения, приходить к логическим выводам. Верея чувствовала, ощущала, помнила – и каким-то образом знала, что этого было достаточно. Не нужно размышлять, почему дом непременно снова должен стать того же светло-зелёного цвета – цвета «зелёного мха», как она узнала из каталога. Почему узор на наличниках такой, а не этакий. Почему доски крыльца такой ширины.
Она угадывала, что так должно быть. Ведала.
«Наверно, так можно писать рассказы, стихи или музыку, – она думала. – Подхватываешь вот так, аккуратно, какой-то поток в голове, и осторожно ему следуешь. Внимаешь, обращаешься бережно. А что это за поток – твои ли идеи, воспоминания, или часть некой универсальной, общечеловеческой памяти, единого существа, разума разумов – кто знает, да и нужно ли знать».
По вечерам Верея поднималась на чердак.
Здесь она тоже приступила к уборке – медленно, осторожно. Начала от лестницы и постепенно, постепенно приближалась к старому холодильнику. Подмести, убрать паутину, стереть пыль. Шаг за шагом.
Перед сном она усаживалась на старую софу – софа отчаянно скрипела – и принималась за рукоделие. Тёплый свет лампы освещал всё вокруг – и пяльцы. Сначала Верея мурлыкала какую-то мелодию, потом напевала, потом принималась говорить, как бы сама с собой:
– Помню, как-то весною начали пропадать продукты: немного сыра, немного молока, немного хлеба. Всегда – последний кусок или последние полкружки. Мать винила меня, кричала, звала эгоисткой. Говорила, что вечно съедаю самое вкусное. А потом как-то она готовила рагу – а я его терпеть не могла и не ела – и за ужином вся семья поперхнулась. Смотрят: а в нем сурепка.
Или:
– Стал кот по ночам «тыгыдыкать». И не молодой был, а, видимо, начал носиться: шуметь, скакать, ронять вещи, особенно посуду. И всегда оказывался не там, где шумело. И вот отец как-то ночью пошёл его ловить, а навстречу дед, почему-то в шапке. «Ты чего не спишь?» – отец спрашивает. «Ничего, скоро высплюсь», – тот отвечает. Наутро дед вспомнить даже не мог, что вставал. «Спал я, – говорит, – никакой кот меня не разбудит, хорошо сплю. Разве только сердце перед сном колет». А через неделю дед умер. И «кот» шуметь перестал.
Или:
– Варим вот какое зелье. Сначала котовник, пара цветков боярышника, горсть цветков липы, мяты три листа и зверобой. Или – сначала котовник, целые цветки ромашки, тысячелистник, чабрец. Мать ругалась, что перевожу травы, перевожу чай. Пришлось перейти на амброзию, подорожник и пырей, а ещё листья малины. Живот болел три дня. Мать потом месяц хваталась то того, то другого. Потеряла на огороде кольцо – так и не нашла.
Поговорив так и даже успев что-то вышить, Верея вставала и с надеждой глядела в дальний угол чердака, налево от холодильника. Там стоял старый шатающийся стул, погребённый под кипой белья. Этот угол она не трогала. Порой, во время песни или рассказа, ей слышалось, будто кто-то там копошится.
* * *
Баня сохранилась на удивление хорошо – единственное, пришлось подлатать кровлю. Верея прогнала ос с потолка предбанника и принялась за уборку.
– Хватит мести-то. Пора уж попариться.
Она замерла. Медленно, медленно обернулась.
Никого.
– Ну, куда смотришь. Я под полком.
Она поклонилась.
– Ишь, какая. Смирная. Знаешь, ведаешь. Другая б была, не заговорил бы. Только попарилась бы, а? Мне вперёд людей нельзя, а страсть как хочется.
– Я… вас не знаю. Вы… тут всегда жили? – она подбирала слова.
– Всегда – не всегда, а сколько баня стоит, столько жил. Не знаешь, понятно, мала была. Бабка внутрь заносила, мылила, водой обкатывала, да и уносила, всю закутавши. Видел-то
