— Снова тебя черти принесли? — раздраженно буркнул староста, когда Катя положила на стол пачку аусвайсов. — Можно бы и завтра их подписать…

— На завтра я приготовила не меньше.

Он молча взял первый документ и почти по слогам стал читать:

— Ми-лен-тий Кульчицкий. Гм…

— Его на железную дорогу взяли работать, — комментировала Катя. — Справка необходима для получения постоянного пропуска, пан староста.

— Ладно. Давай дальше.

Далее староста подписывает не читая. Он даже вспотел, но, прикусив язык, терпеливо выводит свои каракули.

Катя один за другим подает ему «липовые» документы, а сама глаз с него не сводит, следит за каждой тенью на его лице. Вот он вдруг насторожился — и она тут же подает документ снизу пачки. Омелько чешет затылок, вздыхает. Очевидно, с похмелья его клонит ко сну. Значит, можно еще одну «липку» подсунуть.

Когда все подписано, печати поставлены, Черная в сопровождении полицая несет документы в Калиновку. Там их заверит гебитскомиссар, и дело сделано.

Когда юные подпольщики установили связь с группой военнопленных из Калиновского лагеря, аусвайсы очень пригодились. Их передавали в лагерь вместе с другими документами, добытыми Катей Черной.

Однако составление инвентаризационных и подушных списков в управе подходило к концу, и Катю со дня на день могли освободить от работы. А задание организации в том и состояло, чтобы любой ценой остаться на постоянной работе в управе.

Секретарем у Неквапы, или, как его называли, писарем, в то время работал Самсонюк Макар. Он держался уверенно, однако вел себя с достоинством и довольно осторожно: никто не мог понять его настроений.

Одни считали, что он карьерист и метит на более высокую должность, другие — что это человек, по воле обстоятельств вынужденный аккуратно исполнять свои обязанности.

Чтобы раскусить его, нужно было время. А где его взять? Не сегодня-завтра староста скажет Кособуцкой выходить на другую работу и двери в управу перед нею закроются. Поэтому она пошла на риск: когда в управе, кроме нее и писаря, никого не было, подошла к его столу и выложила листовку.

— О том, на что я сейчас решилась, знают наши люди, — сказала она. — Вы, Макар Захарович, можете выдать меня фашистам, однако прежде подумайте о себе.

Писарь побледнел и долго молча всматривался в текст листовки. Пока он думал, Кате казалось, что от волнения ее сердце может выскочить из груди. Но вот Самсонюк одним движением смахнул листовку в ящик стола, запер его на ключ и, не поднимая головы, спросил:

— Что вы хотите от меня?

— Я должна остаться на работе в управе, а вы, когда уходите на обед, не запирайте свой стол.

— Хорошо… Однако в таком случае вам придется работать здесь в качестве уборщицы, других мест нет. Правда, — поспешно добавил он, — я скажу, что вы будете помогать мне вести дела.

На этом разговор окончился. Ни Самсонюк, ни Черная больше не возвращались к этой теме. Однако, когда в управу приходили какие-то важные распоряжения: о конфискации теплой одежды, о новом наборе на работы в Германию, о новых налогах или розыске каких-то лиц — ящик стола оставался незапертым, а нужные документы лежали сверху.

Со временем Катя почти полностью перешла на конторскую работу, хоть официально числилась уборщицей и по утрам подметала и мыла полы. Малограмотный староста поручал ей заполнять бланки, готовить отчеты по различным мелочным вопросам, которые без конца требовали оккупационные власти.

Кончалась осень 1941 года. Чаще выпадали дожди. Деревья растеряли свою позолоту, и хаты, укрытые летом в вишневых садах, вылезали своими небелеными облупленными боками на улицу. Заметнее становился и каждый человек, появлявшийся в селе.

Несмотря на то, что власти почти каждый день устраивали облавы, выгоняли людей на работу — в земхоз, на лесоразработки, на железную дорогу или аэродром, — каждый обыватель, кроме того, должен был сам искать средства для пропитания. Человек, который не имел каких-то частных подработок, даже вызывал подозрение.

Строго придерживаясь решения общего собрания, подпольщики делали все возможное, чтобы выглядеть лояльными обывателями. Григорий Гуменчук, например, продолжал мастерить: делал ведра, паял кастрюли, чинил замки; Милентий числился на постоянной службе в железнодорожной ремонтной бригаде. Он уже не однажды приносил тол в полотняной сумке, в которой брал в собой на работу поесть. Как-то были устроены и другие. Тревогу вызывала неопределенность положения Игоря Коцюбинского, который потерял свою временную работу в управе.

Однажды, наведавшись к нему, Довгань сказал:

— Мы тебе, дорогой, интересную работенку подыскали.

— Какую? — спросил Игорь.

— Пойдешь в полицаи.

— Ты что, сдурел?

— Без паники. Нам свой человек в полиции во как нужен! Получишь оружие, дадут тебе паек, а там, смотришь, и нашей рукой в полиции станешь. Надо же знать, что у них там делается.

— А люди будут в спину проклинать меня, считать предателем.

— Ничего… Придет время — люди правду узнают.

— До этого времени еще дожить надо… — вздохнул Игорь.

— В полицаи тебя примут, — продолжал Довгань. — Пойдешь и скажешь, не ради куска хлеба пришел, а из идейных соображений. Сообщишь, что твоего отца в тридцать седьмом посадили…

— Ну уж этого я им, сволочам, говорить не буду. Захотят — сами узнают.

В это время в хату вошла мать.

— Чем вы тут занимаетесь? — поздоровавшись с Довганем, спросила она.

— Да вот ведем разговор о том, что немцы набирают людей в Калиновскую железнодорожную полицию.

— Ну и что с того? — пожала плечами мать. — Мало ли кого и куда они теперь набирают… — и тяжело вздохнула.

Эта уже немолодая, волевая женщина догадывалась, чем занимаются сын и его друзья, но в их дела не вмешивалась.

— А что вы скажете, если туда пойдет служить Игорь?

— Мой Игорь? Да вы что?

— Я серьезно, — продолжал Петро. — Понимаю, вам не безразлична репутация ваших детей. Однако мы все многое бы выиграли, имея там своего человека.

— Это зависит от того, кто «вы»… А впрочем, разве от матери правду скроешь. Я давно догадывалась. Вы путь избрали себе, дети, вам и решать…

Через час, как и было договорено заранее, пришел Михаил Киселев, бывший военнослужащий. Выглядел он несколько постарше парней, среднего роста, крепкий, подтянутый.

Под Уманью его часть попала в окружение, потом плен, побег. В Павловке он появился недавно. Его приютила тетка Оли Слободянюк.

— А, Миша, — шагнул ему навстречу Петро. — Заходи. Познакомься, Игорь. Это и есть тот товарищ из лагеря.

— На вот тебе документ, он подтверждает, что ты родился в Павловке. — Игорь протянул справку, полученную накануне от Кати Черной. — Теперь ты наш земляк. Правда, с украинским языком у тебя того…

— Пустяки, — сказал Петро, — он родился в Павловке, а