Сообщение содержало завуалированные угрозы, так что я отправил им ответ, в котором объяснял, что деньги, которые они получали, были не от моего дяди, а от отца: «До сих пор ваше жалованье, адвокаты и еда оплачивались деньгами моего отца, а не Роберто. И давайте внесем ясность: не наша вина, что Роберто растратил все деньги. Когда родственники сообщили нам, что деньги закончились, они сказали, что тетя Глория их потратила, но нам так и не удалось выяснить, куда деньги пропали на самом деле».

Роберто, должно быть, узнал обо всем этом: на День матери, спустя несколько дней, он передал моей матери записку. Почерк выдавал, что он еще не оправился от последствий покушения в декабре: «Тата, я уже не тот человек, которым был раньше. Я очень подавлен тем, через что прохожу. Я немного поправился, но мне тяжело дались пять месяцев страданий – и то, что случилось с братом, и мой собственный опыт, только чудом не оказавшийся смертельным. Не верь сплетням, нас не любит огромное множество людей. Мне есть о чем с тобой поговорить, но я очень расстроен своим положением».

Весть о семейных распрях из-за финансовой поддержки заключенных достигла ушей Ивана Урдинола[12], одного из мафиози Норте-дель-Валье, и он направил матери записку на своем личном бланке. С сердечными, но в то же время повелительными интонациями в этой записке он сообщал: «Сеньора, я посылаю это письмо с просьбой прояснить недоразумения с семьей Эскобар. Люди Пабло не виноваты, что у Роберто нет денег. Пожалуйста, помогите им. Вам это дело близко как никому иному, ведь вы теперь новая глава семьи. Пока это дело не решено, проблемы вас не покинут».

Но и это был еще не конец. Утром 19 августа 1994 года я еще лежал в постели, когда пришел факс, заставивший меня покрыться холодным потом. Письмо, подписанное несколькими из «ребят», которые раньше работали на моего отца, а теперь отбывали срок в колонии строгого режима Итагуи, содержало целый ряд обвинений в адрес Роберто:

«Донья Виктория, сердечно приветствуем вас и также просим передать привет вашим детям, Хуанчо и Мануэле. Мы посылаем это письмо, чтобы прояснить парочку слухов, распространяемых сеньором Роберто Эскобаром. Мы заверяем вас, что остаемся на вашей стороне, так как поняли, что, послав к нам сеньору Глорию, он пытался сделать не что иное, как подложить Хуанчо свинью. Мы хотим сообщить вам: Роберто сказал, что, если определенные заявления с вашей стороны не будут отозваны, он исполнит свои намерения. Мы хотим четко обозначить свою позицию: никто из нас не желает участвовать в его интриге, лживой и жестокой, мы не хотим конфликта, мы хотим жить в мире. Если он пойдет на это, то только на свой страх и риск, потому что никто из нас не будет в этом участвовать. Мы были неколебимо верны сеньору, мы остаемся верны вам».

Письмо подписали Джованни по прозвищу Модель, а также Команч, Детектив, Броненосец Авенданьо, Валентин, Коготь, Полистирол, Толстяк Ламбас и Уильям Карденас.

Имена под посланием вызвали у меня немалое беспокойство. В надежде помешать любому возможному замыслу дяди мы решили рассказать об этом Густаво де Грейффу[13], генеральному прокурору Колумбии. Де Грейфф без задержек принял меня и нашего адвоката Фернандеса, и я поделился с ним своими переживаниями: не было и тени сомнения, что дядя планировал бросить меня в тюрьму. Разумеется, я сообщил прокурору и то, что двое из заключенных в Итагуи, не подписавших письмо – Хуан Уркихо и Ньерис, – сговорились с Роберто и, помимо прочего, пытались истребовать с нас предполагаемые долги отца по кокаиновым сделкам.

Роберто не ожидал, что мы сумеем найти возможности и смелость противостоять ему, и потому, когда мы разослали по всем тюрьмам весть, что он присвоил деньги отца, почувствовал себя загнанным в угол. Мне ничего не оставалось, кроме как уклоняться от камней, которые он бросал в меня.

Едва мы выбрались из этого затруднения, как случилось кое-что еще, словно в подтверждение старой поговорки: «Ложь стоит на одной ноге, а правда – на двух».

Поздним сентябрьским вечером 1994 года, примерно в одиннадцать часов, агент охраны позвонил нам из комнаты консьержа в Санта-Ане и передал, что приехал мужчина, представившийся Толстяком. Этот человек хотел встретиться со мной, но отказывался сообщить идентификационный номер и настоящее имя, как требовали правила от любого, кто хотел поговорить с нами.

Офицер настаивал на соблюдении предписаний, и меня это не удивило. Мы знали, что где бы мы ни были – в Медельине, в резиденции «Такендама» или же здесь, в квартире в столичном районе Санта-Ана – люди, защищавшие нас, вели заодно и разведку: выясняя, кто связывался с нами и тем более приезжал, они рассчитывали собрать недостающие сведения о связях отца.

Настоящим сюрпризом стало то, что этот человек был не кем иным, как тем, кто должен был охранять деньги отца в голубом доме и кого я обвинил в их краже. «Раз у него хватило наглости заявиться сюда посреди ночи, я спрошу его о пропавших деньгах», – подумал я. В коротком споре я все же вышел победителем, и офицер позволил Толстяку подняться к нам, не предоставляя никаких документов. Я полностью осознавал, что делаю это на свой страх и риск.

Едва дойдя до моей двери, Толстяк обнял меня и расплакался.

– Хуанчо, брат мой, как же я рад тебя видеть!

Я не мог скрыть своего потрясения: его объятия и слезы казались благородными и искренними, без какого бы то ни было злого умысла! Да и одет он был как всегда – простая одежда, потрепанные теннисные туфли. Толстяк, всегда бывший в моих глазах добряком и скромником, и сейчас ничуть не был похож на человека, который всего несколько месяцев назад украл кучу долларов. И потом, зачем бы ему приходить к нам, когда эти деньги должны были обеспечить его на всю жизнь?

С подозрением осмотрев его с ног до головы и с недоверием выслушав его рассказ о жизни с тех пор, как мы – и прежде всего отец – покинули голубой дом в ноябре 1993 года, я пришел к выводу, что он все же остался нам верен. Мы еще несколько минут поболтали на балконе второго этажа, где нас никто не слышал, и я решил, что пора спросить его о пропаже денег.

– Толстяк, так что же вышло с заначкой в голубом доме?