— Ну, а мотивы самоубийства?

— Установлены и мотивы, если их так можно назвать. Самоубийство могло произойти на почве предродовой горячки.

— Да что вы говорите! — будто взорвалась молчавшая до этого Гранина. — И кто только выдумал такое? Я сама врач...

— Успокоитесь, — остановил ее Пешехонов. — Об этом мы поговорим с вами потом.

— У вас все? — неожиданно сухо спросил он у Дмитриева.

— Да, все. Можно идти?

Пешехонов кивнул головой.

— Так что же получается, Галина Борисовна, — начал Пешехонов, как только закрылась дверь за Дмитриевым. — Видимо, не только решение следователя Фалина, но и мнение моего помощника вас не удовлетворяет?

— Да! Это меня не устраивает, — с жаром ответила Гранина.

— И что же вы хотите?

— Я хочу одного: чтобы была установлена действительная причина смерти Надюши. И это может сделать только опытный человек, а не такой, как следователь Фалин.

— Ну это вы зря. И вам лет, видимо, не больше, чем Фалину, а вы работаете врачом. Лечите людей и, может быть, уже кого-то спасали от смерти. Кстати, почему вы думаете, что Фалин молодой и неопытный? Это что же, ваши предположения?

— Нет! Вчера прямо с вокзала я поехала в Гвардейск, зашла в прокуратуру района. Мне удалось встретиться с Фалиным. Он очень сухо и вежливо выслушал меня и с большим апломбом заявил, что решение по делу Громовой бесспорное и принято на основании фактов. На мой вопрос, уверен ли он в том, что Надя сама лишила себя жизни, он ответил, что это абсолютно точно установлено проведенным им следствием и что это подтверждается оставленной ею предсмертной запиской. Упоминание о записке было для меня неожиданностью. Я не подозревала, что Надя оставила какую-то записку. Естественно, я попросила Фалина показать мне ее, но Фалин под предлогом, что это следственная тайна, отказал в этом.

Ну, скажите, Дмитрий Сергеевич, мог же он показать мне эту записку? — явно ища сочувствия и поддержки, обратилась она к Пешехонову. — Какая это тайна, когда человека нет уже в живых и дело прекращено?

Пешехонов неопределенно пожал плечами, но, увидя, какое недоумение вызвал на лице Граниной этот жест, поспешно добавил:

— Об этом более конкретно я скажу позже, а пока продолжайте.

— Хорошо, — несколько упавшим голосом произнесла Гранина. Она глубоко вздохнула и, глядя прямо в глаза Пешехонову, сказала: — Дмитрий Сергеевич! Поскольку я приехала к вам из такой дали, то очень прошу: выслушайте меня внимательно и будьте снисходительны, если я не смогу быть краткой. Я сейчас волнуюсь еще больше и теряю уверенность в том, что найду у вас поддержку.

Большие, лучистые глаза Граниной смотрели в упор на Пешехонова, как бы спрашивая: «Что вы за человек? Может быть, такой же сухарь, так и те?»

— Я вас слушаю. Внимательно слушаю. Говорите все, что найдете нужным, — как можно мягче ответил Пешехонов.

Тогда Гранина более уверенно продолжила:

— Вчера я ездила на квартиру Нади в поселок Солнечный и разговаривала с ее мужем Арвидом. Этим разговором я была расстроена еще больше, чем беседой с Фалиным. После посещения квартиры и этого разговора у меня на душе остался какой-то мутный осадок. Почему-то Арвид очень уверен в том, что Надя покончила с собой. Он даже меня пытался убедить, что у нее возникла предродовая горячка, когда у Нади была еще только двухмесячная беременность! — как бы споря с кем-то, вновь возмутилась Гранина. — Я спросила у Арвида, из чего он исходит, делая такой вывод? Он ответил, что так сказал ему следователь Фалин. Это, видимо, вполне его устраивает. Нужно откровенно сказать, Дмитрий Сергеевич, что я и раньше недолюбливала Арвида, но сейчас, после вчерашнего разговора, видя его бездушное и непонятное спокойствие, я просто возненавидела его. Более того, я уверена, что он что-то знает и умалчивает.

— Что же, по-вашему, он может скрывать? Кстати, как его фамилия?

— Фамилия его Путна. Но мне трудно ответить на ваш вопрос. Я ничем не располагаю. Просто это мое внутреннее убеждение. Ну, что-то интуитивное. Вам, кто привык опираться только на железную логику доказательств, могут показаться смешными и наивными те мои наблюдения, которые дали мне эту уверенность. — В этом месте Гранина сделала большую паузу и вопросительно посмотрела на Пешехонова.

— Нет, почему же... — заметив этот взгляд, сказал Пешехонов. — Если ваша интуиция основывается на чем-то реальном, если она исходит из наблюдений ваших и что-то подсказывает вам, создает у вас убежденность, тогда в этом нет ничего смешного и наивного. Если вы опираетесь на какие-то личные наблюдения за Арвидом, то на какие именно? И почему вы недолюбливали его? Это не секрет? Кстати, как давно вы знакомы с этой семьей?

— Разрешите, я подробно расскажу об этом?

Пешехонов молча кивнул.

— В 1941 году в Вологде я окончила среднюю школу. Началась война. Я переехала в Саратов, где жила моя тетя, и там поступила в медицинский институт. В том же году познакомилась с Надей. Она сирота, воспитывалась в детском доме. Окончила среднюю школу и поступила в Саратовский университет. Вскоре мы с ней очень подружились. Надя из общежития переехала к нам, и мы очень дружно жили в одной комнате коммунальной квартиры. В 1945 году Надя окончила учение и получила назначение в среднюю школу города Ярославля. Там же она вышла замуж за Арвида. Через год я по окончании института получила назначение в Таджикистан, но связи мы не потеряли — переписывались, а когда Надя с мужем переехали в Латвию, я каждый год ездила к ним... Я, кажется, увлеклась! — спохватилась Гранина и посмотрела на Пешехонова.

— Нет. Продолжайте и расскажите об Арвиде.

— Я знала, что Арвид не пылал большим чувством к Наде. У них была какая-то однобокая любовь. Об этом мне говорила и Надя, да я и сама наблюдала это, бывая у них. Мне было порой обидно за Надю. Она очень любила мужа, а он отвечал ей вежливым, холодным, чисто светским вниманием: вежлив, но не ласков; внимателен, но не заботлив. В нем не было к ней просто человеческой теплоты и сердечности. Меня просто бесило, когда я видела, как Надя бросалась к нему навстречу, лишь только он переступал порог квартиры. Я видела, как сияли ее глаза, когда она обнимала его, а он,