что на дне ее пряталась боль. Боли было так много, что любое мое воспоминание начиналось с нее и заканчивалось ею. И милорд снова и снова возвращал меня из снов этой жизни к действительности, где реальной была только боль. Я ненавидела его за это, а он охотился за моей душой силками страха и искушения, подавляя волю, лишая достоинства, вызывая трепет.

Но сейчас его вопрос не был праздным или я ничего не понимаю в этой жизни. Он снова решил сыграть со мной в старую игру, придуманную когда-то вместе со своим братом, и он предлагал мне роль, которая стала бы последней. Мне было очень страшно и холодно…

Милорд не мог знать того, что знало мое сердце. Он просто не мог знать, кто дорог мне настолько, что вправе претендовать даже на мою жизнь, потому что все остальное уже принадлежит ему. Я скрывала свои чувства от милорда, потому что жизнь Алекса зависела от этого. Я даже думать о нем боялась в присутствии милорда, хотя Алекс всегда был со мною — в моих мыслях и в моих чувствах. Последние четыре года наши дороги не пересекались, потому что не пересекались наши миры, но разве мы стали от этого дальше, и разве можно разлюбить из-за расстояния, разделяющего двоих?

Алекс был частью меня самой. Без него в моем сердце поселилась пустота. Даже когда он покинул меня, его любовь, как и моя, не могли существовать друг без друга. Я не видела его нежных глаз, не слышала голоса, не ощущала прикосновения губ и глубоко в себе похоронила боль от разлуки, не доверяя ни сердцу, ни разуму ключей от своих чувств. Любовь поселилась в моих воспоминаниях, скрытая от реальности и чужих глаз. Ее безмятежность и беззащитность требовали этого, но я всегда понимала, какой сильной была наша любовь. Наши с Алексом чувства изменили саму историю, чуть не уничтожили нас обоих, но это не имело значения, потому что любовь Алекса подарила мне свет, разогнавший кромешную тьму, затаившуюся в самих темных уголках моей души. Она позволила мне выжить, позволила продолжить свою жизнь, вселила надежду и не дала тьме поглотить последние крупицы света, оставшиеся во мне…

Иногда я думаю о том, сколь огромной является власть, дарованная любви небесами. Все в этом мире меняется, сами люди меняются, как и времена, текущие в потоке истории. Только любовь остается такой же сильной и ее сила не подвержена никаким изменениям. Но, обладая силой, она не делает нас сильнее, ибо разрушает прочный панцирь наших сердец, и мы становимся уязвимыми перед опасностью внешнего мира и своими врагами. Любовь — это оружие, способное уничтожить нас изнутри, обречь на страдания, и наши враги используют ее силу против нас.

Любовь не только разрушает оковы наших сердец и убивает наше одиночество, она усиливает боль от обиды, предательства, неудачи. Она пугает людей, потому что, поселившись в их сердцах, открывает правду — некую высшую истину, уничтожающую все старые представления о мире и о себе. И в этом смысле любовь не только ранит нас, она нас убивает, и даже время не способно излечить раны, нанесенные обнаженному сердцу.

Любовь меняет нас, а тех, кто способен на истинную любовь — вечную и бессмертную, не просто меняет, а возрождает заново. Такой человек похож на бабочку, покидающую кокон. Он все еще живет в этом мире, но становится совершенно иным существом, не имеющим ничего общего со всеми остальными гусеницами — людьми, чьи сердца не испытали подобной любви.

И все же — это огромная редкость встретить человека, родившегося заново. Такие люди притягивают к себе. Счастье в их обнаженных сердцах вызывает не только ответную радость, но и зависть, и неосознанное желание причинить боль. И извечный вопрос терзает и мучает души людей: «Почему мне недоступна такая любовь?».

Любовь — это не только счастье, но и боль. Она испытывает нас огнем и мечом, раскаленной лавой и обжигающим холодом северных ледников. Любовь — это жизнь и наказание, и я боялась представить себе, кем должна была стать в воображении милорда, в чьих глазах не было ни любви, ни сожаления, ни боли. Кто из нас и чьи грезы готов был растоптать в осеннем саду маленькой и прекрасной Австрии?

Под неотрывным взглядом милорда я ослабела настолько, что почувствовала тошноту, медленно, но верно подступающую к горлу. Вопрос требовал своего разрешения, но стремительность последующих действий не позволила мне выбрать его возможный вариант. Милорд просто схватил мою руку и почти потащил за собой к боковой башне замка, но не в башню, а в подземелье, чей холод убивал даже теплый воздух, проникающий через окна и двери.

Не знаю, как милорд умудрялся видеть в этой кромешной тьме, но он уверенно спускался вниз по ступенькам и вел меня за собой, хотя каждую секунду я рисковала своей шеей, ибо свернуть ее на этих ступеньках было совершенно немудрено. Милорд слишком быстро спускался, а мои глаза еще не привыкли к темноте, и я почему-то не удивилась, когда на одном из поворотов моя нога просто соскользнула, увлекая за собой в свободное падение, окончившееся в объятиях милорда, чья реакция всегда была выше всяких похвал.

То ли темнота, то ли сильное напряжение, присутствовавшее с самого начала нашей встречи, сыграли свою роль. Губы милорда жаждали поцелуя и похитили его у меня, и прошептали мое имя, а руки прижали к себе мое тело, словно ценную добычу, которую кто-то пожелал отнять. И я неожиданно подумала об объятиях смерти, но не любви — слишком холодными были его губы и не было в них жизни.

Милорд сжимал меня в своих крепких объятиях, но я знала, что это не любовь. Так сжимают любимую игрушку, которую кто-то пытается забрать, или очень дорогое украшение, с которым невозможно расстаться. Милорд часто говорил мне о желании обладать, но почти никогда о настоящей любви. И сейчас в темноте я слышала только биение его сердца и шум дыхания, чувствовала запах одеколона и тепло его тела.

Я не шевелилась, ибо знала, что милорд возьмет себя в руки сразу же, как испарится этот секундный порыв, минутная слабость, если можно назвать это слабостью, а я снова буду делать вид, что ничего не произошло. Но сценарий на этот раз изменился, хотя слова остались прежние:

— Ты можешь еще передумать. Есть время, оно всегда было у тебя. Я не хочу делать того, что должен. Скажи «да», и никто не умрет, Лиина! — Он