Шрифт:
Закладка:
Я снова и снова прокручиваю в голове тот день в сентябре 1943 года, когда она покинула Манзанар, как будто, если хорошенько подумать, смогу вспомнить что-то еще. Я расплакалась, не хотела жить врозь с Розой. Надо мной смеялись: разве можно в двадцать лет быть такой плаксой? Говорлива я не была, но эмоции, случалось, переполняли и вырывались наружу прежде, чем я успевала закрыть перед ними дверь.
– Береги маму и папу, – сказала Роза, берясь за свой бежевый чемодан.
Вокруг нее вихрем клубилась пыль – кто угодно в таких обстоятельствах казался бы грязным и неопрятным, но Роза была как ангел, посыпанный золотым порошком. На ней было ее любимое платье, темно-синее в белый горошек, и шляпка ловко сидела на безупречно уложенных волосах. Я кивнула и поклялась, что, конечно, буду беречь, не осознавая тогда, какой сложной будет задача. Я вручила ей свой прощальный подарок, над которым трудилась с тех пор, как она объявила, что разрешение уехать подтверждено. Это был дневник в обложке из деревянных плашек от ящика, в котором доставили унитазы. Старый столяр-иссей дал мне морилку и кусок наждачной бумаги, и он же просверлил в дощечках по три отверстия, в которые я продела старый шнурок, скрепив между дощечками бумагу для заметок. На обложке я выжгла имя “Роза” и еще сам цветок.
– Ох, Аки, как же красиво, – сказала она. – Хотя не уверена, что я буду там что-то писать, ты ж меня знаешь.
Заметив, что я этим ответом огорчена, она попыталась меня умаслить.
– Но мне очень нравится, очень, это правда. Я положу дневник в сумочку, он будет со мной в поезде всю дорогу.
Роза села в автобус с несколькими нисеями, которые направлялись на ферму, где выращивалась сахарная свекла, в нескольких штатах отсюда. Она рьяно махала нам, но я поначалу боялась поднять на нее глаза и попрощаться по-настоящему. Боялась, что если я это сделаю, то взвою и никогда не остановлюсь. Когда же автобус тронулся, я все-таки глаза подняла, но взгляд Розы был уже сосредоточен на том, что ждет ее впереди.
– Я тоже скоро буду в Чикаго, – на Рождество 1943 года объявил Рой, доставив в наш барак почту.
Его выбрали управляющим нашим блоком, и раздача почты, наверное, была лучшей частью этой работы. Мы никогда не получали особенно много писем, но с тех пор, как Роза уехала, от нее стали приходить открытки. На этой была изображена движущаяся лестница, эскалатор недавно построенного в Чикаго метро. На другой открытке была гостиница, отель “Марк Твен”, расположенный по адресу: улица Западная Дивижн, дом 111 на углу с Кларк-стрит. Отель, надо полагать, находился в нескольких минутах ходьбы от квартиры, которую Роза делила с двумя другими нисейками. Она устроилась работать в известную кондитерскую компанию, которая выпускала “Бэби Рут” – шоколадные батончики, покрытые арахисом и карамелью. Я представляла, как, окутанная сладостью, она заполняет бумаги или что там еще делают конторские служащие. В этой открытке она писала, что ищет жилье для всей нашей семьи, когда мы воссоединимся в Чикаго.
– Ты не вправе читать нашу почту, – в шутку отругала я Роя.
– Так это ж открытка, – сказал он. – Как я мог удержаться и не прочитать?
– А тебе самому Роза пишет?
Рой смешался, и я не сумела расшифровать, из-за того это, что Роза с ним в переписке, или из-за того, что нет.
Он не ответил на мой вопрос.
– Нужно убираться отсюда, – сказал он, поправляя свою сумку с почтой. – Такое тут место, что, чего доброго, помрешь не в свой срок.
Через месяц, в январе 1944 года, он уехал в Чикаго. Стремясь последовать и его примеру, и Розы, я готовила документы о разрешении на отъезд, снова и снова возвращаясь ко вполне бессмысленным вопросам. Например, можем ли мы отказаться от своей преданности японскому императору, – но кто сказал, что мы когда-либо перед ним преклонялись? Однако ж если не отвечать на такие вопросы определенным образом, на вас навешивали ярлык “нелояльный” и снова срывали с места, отправив в другой лагерь, построже, вблизи от границы штата Орегон. Больше чем когда-либо мы мечтали выбраться из Манзанара в свободную зону.
Прежде Роза всегда занималась официальными документами нашей семьи на английском языке. Теперь эта ответственность легла на меня, и задача оказалась не из легких. Продолжала вычеркивать некоторые ответы и самые простые вопросы перечитывала по нескольку раз. Когда я растолковывала родителям, что нужно делать дальше, они смотрели так ошарашенно, будто не узнавали меня.
– И, папа, не засиживайся нигде, вовремя приходи домой, – наставляла я отца. – Мы не можем позволить себе прокол.
За неделю до того, как нам уезжать, я посреди ночи заметила, что отец встал и натягивает свои поношенные ботинки.
– Ты куда? – села я на кровати, но он был таков прежде, чем я успела его остановить.
Я легла, не в силах снова заснуть, прислушиваясь к тому, как дышит во сне мать, резко и коротко, будто в комнате недостает кислорода.
На рассвете наш барак содрогнулся от появления двух мужчин. Пьяный папа вис на нашем лагерном полицейском Хики Хаяси, обнимая его за плечи. Мама тут же вскочила, и вместе они дотащили отца до кровати, на которую он свалился в хмельном беспамятстве.
– Вы же знаете, Ито-сан, иметь такое ему не положено.
И Хики показал матери стеклянную бутылку емкостью в пинту, в которой, как я знала, папа держал незаконно произведенное сакэ.
У меня скрутило живот. Неужто конец нашим надеждам на досрочное освобождение? Я уже готова была пасть на колени и молить о пощаде, когда в дело вмешалась мать. Прибегнув к высокопарному японскому, который обычно используют при обращении к царским особам, мама, стоя перед Хики в ночной рубашке, рассыпалась в извинениях. Она достала из-под кровати коробку с новыми отцовскими ботинками, которые мы заказали по каталогу, чтобы отцу было в чем поехать в Чикаго. Эти ботинки должны были заменить его изношенные, в которых он валялся сейчас поверх простыней. Мама предложила их в обмен на молчание лагерного полицейского.
Хики покачал головой.
– Нет, Ито-сан, в этом нет необходимости.
– Это знак нашей признательности. Вы принесли много пользы тем,
