никогда, девочка, не пиши такого, что самой же будет стыдно прочесть!

О г а р ы ш е в а (листки у нее). А мне не стыдно, Светлана Михайловна. Я — могу!

С в е т л а н а  М и х а й л о в н а. Ну и ну! Тебе и мальчики нипочем?! Твои же товарищи?

Б а т и щ е в. Ну если вам это можно, учителям, то ребятам и подавно, Светлана Михайловна!

С в е т л а н а  М и х а й л о в н а. Помолчи, Батищев! Огарышева, я тебя не узнаю… Или я плохо знала тебя? Отдай листки, пожалуйста.

О г а р ы ш е в а (угрюмо). Не отдам.

П о т е х и н а. Во дает!

С в е т л а н а  М и х а й л о в н а. Ну хорошо же… Пеняй на себя. Делайте что хотите, я умываю руки. (Пауза.) Молчишь? Нет, теперь уж читай!

О г а р ы ш е в а (оглядела класс и решилась). «Если говорить о счастье, то искренне, чтобы шло не от головы. У нас многие стесняются написать про любовь, хотя думают про нее все (о ребятах я точно не знаю, но девчонки думают. Даже те, кому зеркало ничего приятного не говорит).

Я, например, хочу встретить такого человека, который любил бы детей. Без детей женщина, по-моему, не может быть счастливой. Тут за нас подумала сама Природа, и мудрость не в том, чтобы ее обойти, а как раз в том, чтобы понять ее и послушаться. Если не будет войны, я хотела бы иметь двоих мальчиков и двоих девочек…».

С ы р о м я т н и к о в (в абсолютной тишине). Правильно! Могут трехкомнатную дать…

Кто-то хихикнул, затем возобновилась полная тишина.

О г а р ы ш е в а. «…двоих мальчиков и двоих девочек. Тогда до конца жизни никто из них не почувствует себя одиноким, старшие будут оберегать маленьких, вот и будет в доме счастье. Когда в последнее время я слышу плохие новости или чье-нибудь нытье, то я думаю: но ведь родильные дома не закрываются, действуют, значит, есть любовь и продолжается жизнь! По сравнению с этим все плохое как-то уменьшается… Я ничего не пишу о труде — это потому, что материнская работа у всех перед глазами и нет ей конца. Считают, что она «непрестижная» — у меня просто кулаки сжимаются, когда я слышу такое. И когда говорят: в конце «Войны и мира» Толстой превратил Наташу Ростову в самку! Неправда, она вся светится от счастья, хотя и не снимает халата, не причесана и выносит гостям пеленку — показать, что у маленького желудок наладился! Именно по этим страницам я поняла, что Толстой — окончательный гений…»

С в е т л а н а  М и х а й л о в н а. Ну слава богу! А то мы все ждали: когда же Огарышева окончательно признает Толстого?

Г е н к а. Ну, это зря, она не такая… А чего вы испугались, Светлана Михайловна? Человек написал, как думал…

Р и т а. А действительно, почему она не имеет права?

Б а т и щ е в. Тем более, сейчас надо подымать рождаемость… Светлана Михайловна, а в девятнадцатой школе лекцию читал сексолог, кандидат наук… И знаете, не рухнула школа, стоит… Может, и у нас попробовать?

С в е т л а н а  М и х а й л о в н а. Все! Прекратили! Сдавайте сочинения.

Пауза. По рядам, по конвейеру, собираются листки. Светлана Михайловна загружает их в сумку. Бросает, уже уходя:

Край света, а не класс!

Д е м и д о в а. Все понятно! Как ей читать такое, если детей у нее нет и не будет?

О г а р ы ш е в а. Я, когда писала, вообще забыла о ней, начисто…

З а т е м н е н и е.

А потом — проход  М е л ь н и к о в а, которого у самого края сцены остановит  Н а т а л ь я  С е р г е е в н а.

Н а т а л ь я  С е р г е е в н а. Илья Семенович!

М е л ь н и к о в. Да-да?

Н а т а л ь я  С е р г е е в н а. Что-то вы говорите себе под нос…

М е л ь н и к о в. Вспоминаю. Вы не слышали — третьего дня, кажется… Сегодня у нас что?

Н а т а л ь я  С е р г е е в н а. Пятница.

М е л ь н и к о в. Так вот, во вторник. Но, может быть, и в среду. Вечером по радио… глуховатый такой голос, явно не актер… Слышали, нет?

Н а т а л ь я  С е р г е е в н а. Не знаю пока. И что же он сообщил?

М е л ь н и к о в. Что перейдет в другую школу. Где только счастье задают.

Н а т а л ь я  С е р г е е в н а. Что-что?

М е л ь н и к о в. Ну, стихи такие:

Я перейду в другую школу,

Где только счастье задают…

А еще две строчки — забыл. Кто может знать, а?

Н а т а л ь я  С е р г е е в н а. Только не я — я первый раз слышу. Может, из ребят кто-нибудь? Первые две строчки им тоже должны были понравиться… А куда вы сейчас, Илья Семенович?

М е л ь н и к о в. К директору.

Н а т а л ь я  С е р г е е в н а. И надолго? Я к тому спрашиваю, что, может быть, вас подождать?

М е л ь н и к о в. Это очень мило, Наташа, спасибо… но зачем?

Н а т а л ь я  С е р г е е в н а. Да просто так, чтобы выйти вместе. Хороший день сегодня… за шиворот не льется… Если угодно, я даже вас провожу на старый Арбат.

Он приложил руку к сердцу, поклонился.

Так вы надолго к директору? Уверяю вас, он не знает вторых двух строчек… Может, не ходить?

М е л ь н и к о в. Нет, пусть узнает две первые:

Я перейду в другую школу,

Где только счастье задают…

(Ушел.)

Н а т а л ь я  С е р г е е в н а. Плохо выглядит… Дурачится, а выглядит плохо… (Громко, вслед ему.) Так я жду-у!

Поворот круга — и мы в школьной дирекции. Стол, стулья, телефон. М е л ь н и к о в  застал  д и р е к т о р а  разговаривающим по телефону.

Д и р е к т о р. И что… не хотят брать трубочку? Ни тот, ни другой? Вот видите, боятся… А может, наоборот: не удостаивают? Минутку, товарищ майор… (Отвел трубку.) Илья, ты Петунина и Храпченко в лицо представляешь себе? Из шестого «А»?

М е л ь н и к о в. Я провел там десяток уроков, когда болела Ольга Филипповна. Петунина помню, он меня удивил: читает, видишь ли, Тацита!

Д и р е к т о р. Да? Разносторонний мальчик: вот, пойман на краже! (В трубку.) Товарищ майор, а мне сейчас учителя положительно характеризуют Петунина… Нет, факт говорит сам за себя, это правильно, но лучший учитель школы говорит за Петунина. Это — как? Да, будем разбираться, будем… Присылайте нам ваш протокол… Мы от своих ребят не отнекиваемся. А родителям кто сообщит — вы или мы? Ну-ну… Это кто у вас там скулит? Храпченко или Петунин? Я же слышу… Отпустите вы их, товарищ майор! Отпустите их штаны сушить, а завтра я сам с ними продолжу… До свидания. (Положил трубку.) Из магазина «Дары леса» Петунин и Храпченко пытались унести чучело бобра. Непродажную декоративную вещь.

М е л ь н и к о в. Зачем?

Д и р е к т о р. Ты меня спрашиваешь?! В протоколе есть их заявление: хотели украсить школьный кабинет биологии. Ну? Как говорится, хоть стой, хоть падай!

М е л ь н и к о в. Надо бы их попросить что-нибудь для кабинета истории. Скажем, приволокли бы из Третьяковки «Утро стрелецкой казни»… Я плоховато шучу, извини, Николай Борисович.

Д и р е к т о р. Ты что хотел?

М е л ь н и к о в. Уйти в отпуск.

Д и р е к т о р. Как — в отпуск? Когда?

М е л ь н и к о в. Сейчас.

Д и р е к т о р. В начале года? Сам же сказал — «шучу плоховато». Верно сказал: и посмеяться нельзя, и несерьезно… Что с тобой?

М е л ь н и к о в. Я, видимо, нездоров.

Д и р е к т о р. Печень опять?

М е л ь н и к о в. Печень не у меня. Это у географа, у