полком. Когда он рассказывал Кэрроллу свою историю «после вечеринки», он не смог вернуться в свой полк. Похоже, это была прощальная вечеринка, но не такая, какую представлял себе Викорен, потому что Тридцать первый отплыл из Владивостока без него. Предоставленный самому себе, он решил пересечь Сибирь и прибыл в Москву шестнадцать месяцев спустя. Он выразил заинтересованность в возвращении домой.

Вечером воскресного отпуска Шафрот и его коллега поехали в конном экипаже к Большому театру и обратно. Им показалось странным, что они проехали полмили, прежде чем увидели кого-то в белом воротничке. «Не осталось среднего класса, не осталось буржуа. Есть только комиссары и народ».

В каком-то смысле он был прав. Революция привела к тому, что сложная социальная структура России рухнула в кучу, отбросив привилегированные классы на дно. Аристократия, духовенство и буржуазия перестали существовать как организованные образования, остались только рабочие, крестьяне и государственные бюрократы. Но, конечно, отдельные остатки некогда привилегированных классов все еще ходили по улицам в 1921 году. Бывшие зажиточные люди заложили свою старую одежду или иным образом пытались, в целях самосохранения, одеваться так, чтобы более или менее сливаться с трудящимися массами. Нетренированный глаз Шафрота пока не мог уловить разницу, но со временем он научился отличать людей от «бывших людей», как стали называть обездоленных.

Как и Шафрот, Кэрролл нашел московский пейзаж «самым удручающим». Он тоже отметил поношенную одежду, хотя жители Москвы оказались гораздо лучше накормлены, чем он ожидал. Возможно, он подумал так, потому что у него были такие низкие ожидания от участия. Мужчины АРА, сталкиваясь с трудностями по всей Центральной Европе, обнаружили, что худшие условия в городских центрах, не в последнюю очередь в столицах, где хлеба было меньше всего, в то время как в сельской местности, вообще говоря, было не так плохо. Таким образом, ситуация в России потребовала от этих работников по оказанию помощи некоторых психологических корректировок, начиная с того факта, что кризис перерос в полномасштабный голод, ударив непосредственно по фактическим производителям продовольствия. Сама Москва пока практически не пострадала, поскольку фактическое место катастрофы находилось в пятистах милях к востоку от столицы. Как только они прибудут на место происшествия, они обнаружат, что в большом количестве голодали те, кто обрабатывал землю, сами крестьяне, а не городские жители. Осознание этого произойдет достаточно скоро, но пока, наблюдая за относительной удовлетворенностью жителей Москвы — несмотря на гнетущую атмосферу города — бойцы передового отряда выразили легкое облегчение.

Реакция Кэрролла была бы совершенно иной, если бы он приехал в Москву и Петроград в 1919 году, когда царил настоящий голод, свирепствовала эпидемия холеры и люди падали замертво на улицах. Это произошло в самый напряженный период Гражданской войны, когда Красная Россия была отрезана от основных зерновых регионов, в результате чего запасы продовольствия в городах иссякли. Приоритетом большевистского режима было прокормить своих основных избирателей: солдат Красной Армии, заводских рабочих и быстро растущие легионы правительственных бюрократов. Почти все голодали во время смуты, но особенно уязвимыми были бывшие аристократы и представители среднего класса — торговцы, учителя, профессора, писатели, юристы, архитекторы, инженеры и другие. Хотя многие нашли работу в государственной бюрократии и, следовательно, могли претендовать на правительственный продовольственный паек, и хотя некоторые интеллектуалы с хорошими связями нашли благодетелей среди более просвещенных большевиков, такие люди погибли в непропорционально большом количестве во время Гражданской войны. Жертвы обычно медленно умирали от голода, холода и болезней во время того, что выжившие теперь помнят как черные годы с 1918 по 1920 год.

Москвичи стремились рассказать прибывающим американцам о своих страданиях в те мрачные дни, но, по их словам, в августе 1921 года они просто сильно недоедали, были больны и измучены. Кэрролл заметил: «Народ вялый в степени, даже большей, чем самые покладистые сербы». Вялый, но не безжизненный.

При наличии средств еду можно было приобрести, но не в обычных розничных магазинах, поскольку большинство из них были заколочены, то есть там, где доски все еще были на месте. На Кузнецком мосту, некогда главном торговом проспекте, Шафрот насчитал только один открытый магазин из каждых десяти или пятнадцати, большинство из которых были цветочными и парикмахерскими. Тот факт, что так много парикмахеров так быстро вернулись к работе, показался ему странным. На самом деле, немало из этих салонов были прикрытием для бутлегеров, но Шафрот отбыл на Волгу прежде, чем успел разгадать эту маленькую тайну.

Что касается продовольственных и других магазинов, которые открылись, то в большинстве случаев весь ассортимент их товаров был выставлен на витринах. Гораздо больше покупок и продаж происходило за пределами действующих магазинов. На Кузнецком мосту и на многих других улицах пожилые женщины и дети продавали вразнос маленькие корзинки с яблоками, грушами и сливами. Они сидели на корточках вдоль тротуара, по пять-шесть человек в каждом квартале.

На сегодняшний день большая часть торговли велась на рынках под открытым небом, которые иногда достигали размеров двух или трех городских кварталов и содержали сотни киосков. Здесь, в пределах видимости, если не всегда в пределах ценового диапазона, продаются хлеб, овощи, мясо, фрукты, яйца и другие деликатесы трудных времен. Еда — это не все, что предлагалось на этих базарах, которые напоминали огромные блошиные рынки. Люди приносили свои безделушки, безделушки, старую одежду — «практически все, что можно купить или продать», что означало все, что им удалось спасти от старых времен. Шафрот назвал большой рынок, под которым он, должно быть, имел в виду хорошо известную Сухаревку, «очень примечательным зрелищем».

Большая часть обмена осуществлялась в форме бартера, поскольку рубль практически полностью обесценился из-за инфляции. Обменный курс в тот конкретный день — а никогда нельзя быть слишком привязанным ко времени — составлял тридцать четыре тысячи рублей за доллар. Человек мог получить обед в одном из немногих открытых ресторанов за пятьдесят-шестьдесят тысяч рублей. Использование валюты означало ношение с собой толстой пачки тысячерублевых банкнот, которые обычно отсчитывались как «пять», «десять» или «двадцать», при этом подразумевалось «тысяча». То, как так много находчивых москвичей накопили такое большое количество бумажных денег, озадачивало американцев, как и многих россиян, но каким-то образом им это удалось. Правительство выплачивало большую часть заработной платы продовольственными пайками — в то время обычно черным хлебом и небольшим количеством сахара, — дополняемыми раз в месяц тоненькой тысячерублевой купюрой, на которой далеко не уедешь: на рынке 28 августа яйца стоили две с половиной тысячи рублей каждое, черный хлеб — семьсот рублей фунт.

Американцы задавались вопросом, откуда взялась эта еда во время голода и как она попала в Москву. Они смогли убедиться в этом сами после того, как вернулись со своей воскресной экскурсии и провели ночь в своем железнодорожном вагоне. По часам был поздний вечер, но поскольку на границе они перевели свои часы на три часа