Шрифт:
Закладка:
Тем временем для жителей городов, измученных годами лишений, ситуация с продовольствием становилась все более отчаянной. Москве требовалось минимум 44 вагона зерна в день, чтобы прокормить себя, но в период с 20 января по 1 февраля среднесуточный приток составлял всего 33,4 вагона. В то же время, в разгар особенно суровой зимы в городе серьезно не хватало топлива. Минимальная потребность Москвы составляла 469 автомобилей топлива в день, тогда как к середине февраля ей приходилось обходиться всего 380 автомобилями. Математика была столь же плачевной в других городах, где правительства отреагировали сокращением продовольственных пайков и пресечением индивидуального самообеспечения жителей. Именно в ответ на эти меры рабочие Москвы и Петрограда выступили против своего самопровозглашенного коммунистического авангарда.
Большевики оправдывали совершение своей пролетарской революции в отсталой России, где 80 процентов населения составляли сельские жители, аргументом, что этот акт вызовет революцию по всей Европе, начиная с Германии. Но к 1920 году политическая стабильность вернулась в Центральную Европу, и до людей в Кремле дошло, что рабочие мира не собираются объединяться в ближайшее время. Пока Советской России придется действовать в одиночку. Неопределенное будущее первого социалистического государства было еще более омрачено тем фактом, что его относительно небольшой рабочий класс, который в 1917 году насчитывал от 3 до 3,5 миллионов человек из общей численности населения в 170 миллионов, к 1920 году сократился всего до 1,2 миллиона. Многие рабочие были призваны в армию, другие были призваны в партийную и государственную бюрократию, в то время как третьи растворились в сельской местности, поскольку промышленность практически остановилась. Исчезновение пролетариата отразило общее и столь же стремительное сокращение численности городского населения России: с начала смуты число жителей Москвы сократилось почти наполовину, а Петрограда — более чем на две трети.
Точно так же, как сократилось количество рабочих, снизилось и качество тех, кто остался на рабочем месте. Российские рабочие еще до революции были крестьянской массой, сохранявшей прочные связи с землей, которые были наиболее очевидны во время сбора урожая, когда многие возвращались в деревню, чтобы помочь собрать урожай. Массовый исход квалифицированных рабочих из рядов пролетариата во время Гражданской войны усилил это деревенское качество: эпитет «крестьяне на фабриках» был даже более уместен в 1920 году, чем в 1917 году.
Большевики не были в неведении об этих событиях, но, тем не менее, были застигнуты врасплох в первую неделю февраля 1921 года, когда московские рабочие начали принимать резолюции с требованием права заниматься свободной торговлей и перебивали партийных ораторов, даже самого Ленина в одном случае. Верующие в Партию, которые никогда не переставали мыслить идеологическими категориями, в ужасе отшатнулись и вслух возмутились, что российский пролетариат, во имя которого они совершили революцию, стал «деклассированным». То есть рабочие демонстрировали мелкобуржуазный, или крестьянский, менталитет. На самом деле все, чего хотели эти замерзшие и голодные люди, — это свободы пытаться прокормить себя, чтобы остаться в живых.
Толчок, вызванный этими шумными протестами, происходившими на фоне растущего насилия в сельской местности, убедил Ленина и ключевых партийных лидеров в абсолютной необходимости отступления в экономической политике. Однако, прежде чем они смогли начать действовать, в последние дни февраля произошло величайшее потрясение из всех в виде восстания матросов в Кронштадте, крошечном острове в Финском заливе, недалеко от Петрограда. Кронштадтские моряки оказали решающую поддержку большевикам в 1917 году и остались символом Красного Октября, и поэтому их дезертирство было особенно драматичным и знаменательным. Они тоже теперь были голодны и, поддерживая свои тесные связи с деревней, сами видели или слышали о работе отрядов по реквизиции продовольствия и охранных отрядов. Таким образом, их основным требованием было право на торговлю, но они на этом не остановились. Жутко перекликаясь с 1917 годом, они возродили революционный лозунг Ленина «Вся власть Советам», обратив это политическое оружие обратно против большевистского режима. Троцкий, который громко восхвалял кронштадтских матросов как гордость и славу Революции, приказал своим красноармейцам пересечь лед и подавить восстание, что было достигнуто лишь со значительными человеческими жертвами.
Даже когда Кронштадт был умиротворен, на второй неделе марта Ленин предпринимал шаги для удовлетворения главного экономического требования повстанцев. На Десятом съезде партии в Москве, преодолев сомнения и страхи собравшихся делегатов, он инициировал отход от военного коммунизма, протолкнув резолюцию о прекращении реквизиций зерна и разрешении ограниченной свободной торговли. Эта мера была предназначена лишь для того, чтобы дать крестьянам право продавать свои индивидуальные излишки на рынке, таким образом ограничивая торговлю формами местного обмена. Но как только дверь приоткрылась, частная торговля прорвалась наружу — «вырвалась на свободу», как выразился Ленин. В течение весны и лета рынок распространялся подобно лесному пожару, ведя себя «в соответствии с Марксом», по выражению члена Политбюро Льва Каменева.
Концессия на торговлю была всего лишь первым шагом в годичном переходе к первой в своем роде частичной рыночной экономике, называемой Новой экономической политикой, широко известной под аббревиатурой НЭП. Розничная торговля и мелкая промышленность остались без ограничений, в то время как государство сохранило контроль над «командными высотами» экономики: тяжелой промышленностью, железными дорогами, коммунальными услугами и внешней торговлей.
9 августа был преодолен важный порог, когда государственной промышленности было разрешено продавать часть своей продукции на рынке. К концу месяца, когда на место происшествия прибыли американские спасатели, Москва, по словам Шафрота, превратилась в «яму спекуляций». Тем не менее, Новая экономическая политика все еще была новой, и многие пока не решались выставлять свои товары на всеобщее обозрение из-за боязни конфискации. Границы дозволенного все еще не были определены. И — кто мог сказать? — НЭП сам по себе может быть, как шептались некоторые, хитроумной уловкой большевиков, направленной на то, чтобы вынудить людей вынести свои ценности из тайников.
Эти сомнения были в значительной степени развеяны осенью, когда Ленин произнес пару шокирующих публичных речей перед товарищами-большевиками, в которых он назвал военный коммунизм «ошибкой» и призвал всех членов партии научиться «осваивать торговлю» и готовиться к «переходу к коммерческим принципам» — другими словами, к дальнейшему отступлению в капитализм.
Что смутило многих наблюдателей в то время, так это то, что те же лидеры, которые провели революцию через ее самую радикальную фазу, теперь наблюдали за реакцией, как будто Робеспьер в 1794 году не терял головы и сам
