Шрифт:
Закладка:
— Спасибо за поддержку, — сказал Саша. — Нам памятники-то не поставят, Алексей Михайлович. А если и поставят, то снесут. На русской земле памятники либералам долго не стоят. У нас предпочитают либо бунтовщиков, либо холопов, либо тиранов.
— Почему вы так думаете?
— Потому что русский человек всегда ищет в свободе что-то ещё, кроме неё самой: то разгула, то власти, то земли, то денег, то покоя. А свобода — это только свобода. И больше ничего.
В советской школе Сашу научили, что крестьянская реформа была проведена в интересах помещиков. А она вообще не в их интересах. Даже либеральные Унковские недовольны величиной крестьянских наделов: больно велики.
И Саша вспомнил карикатуру в учебнике истории, где крестьянин стоит на своем наделе одной ногой, потому что вторую поставить некуда.
Как же трудно царю проскочить в игольное ушко между крестьянским бунтом и дворянским заговором!
Возле поезда собралась толпа: его знакомые студенты, полузнакомые студенты и совсем незнакомые, ректор Альфонский, Морозовы, Гучков, Солдатенков, Крестовников, Мамонтов. В утечке информации Саша был склонен винить купечество.
Младшая тигрица Мария Федоровна держала высокую серебряную клетку, в которой вместо канарейки свернулся клубочком маленький рыжий котенок, судя по степени пушистости, родственник того роскошного котяры, который спал у Саши в ногах, когда он гостил у семейства Саввы Васильевича.
— Это вам, Ваше Императорское Высочество! — с поклоном сказала тигрица.
Котёнок вскочил на лапы, выгнул спину и зашипел. А Саша вспомнил соответствующую сцену из мультфильма про Малыша и Карлсона, где Фрекен Бок приносит кошку Матильду в похожей клетке.
На этом подарки не закончились.
Ректор Альфонский преподнёс трехтомник Джона Локка на английском языке и графический портрет философа, а Гучков — лучшую шаль со своей фабрики для государыни и целый набор свертков с тканями для августейшей фамилии.
Мама́, вроде, шалей не носила, но маркетинговый приём Саша оценил. Сам бы так сделал.
Он оставил себе кота и первый том Локка на почитать в дороге, а остальное поручил камердинеру Кошеву.
— Вещи с нами? — на всякий случай спросил Гогель.
— Так точно, Ваше Превосходительство! — отчитался камердинер. — Все на месте.
Они сели на бархатные сиденья купе, дебаркадер, платформа и толпа провожающих поплыли назад, а в приоткрытое окно подул теплый вечерний ветер.
Вдоль дороги шумели леса с последними отцветающими рябинами и зацветающими липами, и воздух был наполнен их сладковатым ароматом, смешанным с запахом хвои и одуванчиков.
Саша откинулся на сиденье и открыл Локка. « Two Treatises of Government», — гласило название. То есть «Два трактата о правлении». Тот самый труд, за который Джон Локк считается отцом политического либерализма. Альфонский знал, чем угодить гостю.
Тут кот поднял голову, навострил уши, сказал: «Мяу!» и поскреб когтями пол в клетке.
— Как назовете, Александр Александрович? — поинтересовался Гогель.
— Генрих Киссинджер, — сказал Саша.
— «Генрих Киссинджер»? — переспросил Гогель. — Почему?
— Очевидно же, что Киссинджер, — пожал плечами Саша. — А «Генрих» — имя такое мягкое и пушистое.
— Ну-у, — протянул гувернёр.
Но возражать не стал.
Кот сказал: «Мяу» ещё раз.
И принялся непрерывно и занудно мяукать и скрести клетку.
— Погулять хочет, — предположил Саша.
Отложил отца английского либерализма и с опаской посмотрел на приоткрытое окно.
Но клетку отворил.
Генрих Киссинджер сиганул наружу и тут же оказался на спинке дивана над головой у Гогеля в опасной близости от окна. Саша бросился к ремню для поднятия рамы и успел захлопнуть проём прямо перед носом у рыжего бандита. Последний был спасен, однако о лесных ароматах пришлось забыть. В купе резко стало душно.
Пушистое существо с мягким именем, однако не успокоилось, а принялось нарезывать круги по купе, периодически путая спинки диванов с широкой генеральской грудью гувернера и Сашиной гусарской курточкой.
Потом оно оказалось у Гогеля почти на голове и принялось играть с его волосами. В следующую минуту Саше пришлось властно пресечь попытку подрать бархат сиденья, поймав разбойника.
«Валерьянкой его что ли напоили на дорогу», — подумал Саша.
— О, Господи! — отреагировал Гогель. — Александр Александрович! Лучше бы собаку завели!
— Ничего, — улыбнулся Саша. — Ему просто страшно. Стук колёс, качка, поезд. Он же раньше не ездил из Москвы в Петербург.
И погладил бандита.
Тот вырвался и забился под сиденье.
— Ничего привыкнет, — сказал Саша.
Дал ему поскучать в одиночестве, до остановки, а потом извлёк на свет божий и устроил у себя на коленях. Кот всем видом своим показывал, что делает самозваному хозяину одолжение, только что не вырывался.
Ужинали в Твери.
Саша с трудом запихнул в клетку упирающееся животное, и они вышли на платформу.
Именно недалеко от Твери, там в будущем, ему стало плохо в Сапсане, и он очнулся в Фермерском дворце.
Он живо вспомнил, как тогда поезд замедлял ход, как стало душно и на лбу выступил холодный пот. Как холодели руки и ничего не помогало, а лёгкие работали, словно вхолостую, и обивка кресла ползла вверх. Его передёрнуло от этих воспоминаний.
Ладно, не время! Что бы там не случилось, его жизнь теперь здесь.
Солнце уже село, желтая полоса заката была расчерчена силуэтами деревьев и плавно переходила в бирюзовую, а над ней стояли алые и фиолетовые длинные облака. Снова пахло хвоей, скошенной травой и вечерним туманом.
В ресторане они уселись за стол, и Саша поставил клетку поближе к себе, на пол.
— Можно что-нибудь для моего котёнка? — спросил Саша буфетчика. — Мясо, сметаны, молока?
И покосился на приоткрытую дверь.
— И дверь закрыть…
— Будет сделано, Ваше Императорское Высочество! — вытянулся во фрунт буфетчик.
Минут через пять перед клеткой появилось блюдце с молоком и второе — со сметаной.
— Дверь закрыли? — на всякий случай спросил Саша.
— Так точно! — сказал буфетчик.
Саша наклонился к клетке и с опаской открыл её.
На этот раз бешеный кот не проявил к окружающей обстановке никакого интереса.
Зато вылакал всё молоко и подчистую уничтожил сметану.
«Желудок котёнка меньше наперстка», — вспомнил Саша.
Тем временем подали кулебяку, нашпигованную чем-то сырным, мясным и рыбным.
— Мяу! — сказал Киссинджер.
И
