возразил Гогель. — И это не соответствует всему остальному. Я помню первые дни после его болезни, когда Балинский выписал ему лауданум. Александр Александрович хотел понять, что это, и попросил меня отвести его в библиотеку, где есть энциклопедия. Дворец Коттедж он не узнал и не вспомнил, кому он принадлежит. Но был восхищён. Сказал, что это «дворец королевы эльфов». И что, исходя из архитектуры, трудно предположить других хозяев, кроме короля Оберона и королевы Титании. Может о них знать английский рабочий?

— Разве что смотрел пьесы Шекспира, — усмехнулся царь.

— Это не всё, государь, — продолжил Гогель. — Он потом упомянул Виолле-ле-Дюка, который реставрировал Парижский храм Богородицы. К стыду своему, я не сразу вспомнил, кто это. Всё-таки я солдат, а не историк искусства. А недавно в Москве в доме губернатора Строганова на столе в его библиотеке я увидел книгу на французском языке: «Толковый словарь французской архитектуры XI—XVI века». Автор: Виолле-ле-Дюк. Я даже не сразу вспомнил, откуда мне знакомо это имя.

— И что ты об этом думаешь? — спросил царь.

— Я не знаю. Даже, если он вернувшийся на землю Петр Первый, тогда почему он не помнит немецкого, которым прекрасно владел Великий Государь. Разве что, утратив часть памяти, Александр Александрович обрёл дар ясновидения.

— Он тебе что-то предсказывал?

— Нет. Зиновьеву говорил об освобождении Болгарии. Мне только рисовал схему шариковой ручки. Её недавно сделали на заводе Путилова, но большую. Он хотел маленькую, чтобы писать в тетради. Это изобретательство тоже тогда началось, после болезни.

— Я заметил, — задумчиво проговорил царь.

— Может быть, Александру Александровичу нужен такой воспитатель, как граф Строганов? — предположил Гогель. — Он при мне несколько раз смог показать Его Высочеству свой ум и эрудицию, так что Александр Александрович вынужден был признать поражение. Мне кажется, это крайне удивило вашего сына. Речь шла о западноевропейском искусстве возрождения, но Александр Александрович привык быть лучшим во всем.

— Относительно графа Строганова у меня другие планы, — заметил царь, — так что до совершеннолетия моего старшего сына, воспитателем Саши остаёшься ты. Надеюсь, до 8 сентября он не успеет устроить революцию.

— Он не устроит революцию, — сказал Гогель. — Он её не хочет.

* * *

Оказавшись в своей комнате в Зубовском флигеле, которую делил с Володей и Гогелем, Саша поставил на пол клетку с Кисинджером и открыл дверцу.

Генрих степенно вышел наружу, совершил круг почёта по помещению, потерся мордочкой о все ножки всей возможной мебели и оказался рядом с клеткой Коха.

Предпринял попытку запустить лапу между прутьев. Если бы Киссинджер был взрослым котом, у него бы точно ничего не получилось. Но Генрих был ещё маленьким котёнком, и лапа прошла. Но зато оказалась слишком короткой.

Кох забился в дальний угол клетки и засвистел.

Саша подхватил Киссинджера под пузико и взял на руки.

— Понимаешь, Генрих, — наставительно сказал он. — Кох — это не еда, Кох — это член семьи.

— Мя! — возразил Киссинджер.

Мол, что ты, хозяин, лажу гонишь? Как это не еда? Самая, что ни на есть: жирная, трёхцветная и мышью пахнет.

И начал вырываться из рук в сторону морской свинки.

— Нет, так не пойдёт, — сказал Саша.

Отпустил Киссинджера и взял клетку с Кохом.

Посмотрел, куда бы поставить повыше. Шкаф с книгами и тетрадями в комнате присутствовал, но был не очень высок, примерно с Володьку. Саша водрузил на него клетку, не особенно надеясь на успех предприятия.

Киссинджер мигом оказался на камине, а оттуда сиганул на шкаф.

— Понятно, — сказал Саша.

И снял клетку обратно.

Володька прыснул со смеху.

— Решим проблему, — пообещал Саша.

Взял клетку и направился к Никсе.

Киссинджер обошёлся без приглашения и затрусил следом.

Брат нашёлся в своём кабинете с плывущими лошадями и жёлтыми обоями.

— Можешь пока приютить Коха? — спросил Саша. — А то Киссинджер не прочь им пообедать.

Николай принял клетку и водрузил на невысокий книжный шкаф у окна, под старинные часы с маятником и итальянские пейзажи.

Киссинджер запрыгнул на подоконник и оттуда — на шкаф.

— Нельзя! — крикнул Никса.

— Ну, что ты кричишь? — спросил Саша. — Он же не собака! Его покормить надо.

Снял бандита со шкафа, с некоторым трудом отодрав его когти от клетки, и взял на руки.

— Сейчас ужин принесут, — пообещал брат. — Поужинаешь у меня?

— Конечно.

На ужин были котлетки, добрая половина которых ушла Киссинджеру. Это несколько отвлекло его от охоты на морскую свинку. А Саша обеспокоенно переводил взгляд с дорогого красно-синего ковра и не менее дорогой тюль на окнах и кожаную обивку диванов и кресел. Но Генрих нажрался, свернулся клубком у Саши на коленях и, видимо, решил ничего радикального не предпринимать, ибо котлетки были доступнее.

После ужина явился Гогель.

— Александр Александрович, я сейчас говорил с государем, он зовет вас к себе.

Саша и не сомневался, что вечером окажется в кабинете папа́.

— Только я отнесу кота, Григорий Фёдорович, — попросил Саша. — А то их с Кохом одних не оставишь.

Киссинджер был доставлен обратно и поручен заботам Володи и Гогеля, а Никса проводил Сашу до кабинета.

— Я тебя подожду, — пообещал он.

— Ну, слушай! — разрешил Саша.

Речь для царя он продумал ещё в поезде.

— Садись, — сказал папа́. — Я жду объяснений.

Глава 5

В голосе его сквозила усталость и понимание неэффективности жёстких мер против отбившегося от рук сына. Саша задумался, хорошо это или плохо, но заготовленный в уме текст решил не менять.

— Хорошо. Всё по порядку. Когда мы приехали на вокзал, меня встречала толпа студентов с цветами и криками «Ура!». Почему встречала совершенно понятно: Склифосовский проболтался о моём приезде.

— Да, понятно, — хмыкнул царь. — Из-за статей в «Колоколе».

— Конечно, — не растерялся Саша. — Отсюда следует несколько выводов. Во-первых, студенты читают «Колокол». Во-вторых, он им нравится. А значит они настроены весьма либерально. То есть мы с ними огребём, если вовремя не начнём решать их проблемы. Студенты — это хворост революции.

Честно говоря, иногда отсыревший. Саша вспомнил с каким трудом ему удавалось поднять студентов образца 1990-го бороться за демократию против коммунистов. И латышскую «Атмоду» раздавал, и литовское «Согласие», и родное «Свободное слово», и листовки. Но