палки, у всех по ружью, у всех и коленки болят, и спину ломит. На это не гневаемся. Ползем, значит, и ни единым словом не щелкнем, не перекинемся промежду себя, ползем знай все дальше, да ближе: и зверя видим, на носу висит... подле ног лежит и отдушнику под собой продувает... И дух они от себя дают такой нехороший — под себя, значит... Тут его по шаболе-то резнешь, да к другому идешь; первый готов и этот тоже. Большая залежка — других решаешь; ребята твои там тоже смертоубийства творят. Хорошо это, и сердцу весело! Одно не ладно, что большого тут зверя мало живет, весь, почитай, он на то время в воду уходит, а лежит больше мелкота, белечки. Этого зверя мы и не облукавливаем и хохлуш не обманываем, потому этот зверь от тебя никуда не уйдет. Плавать малый не умеет; другая матка и спихнет которого в воду, а он все опять на льдину лезет. Старики в прорубь мечутся, а белек от нее дальше; ему на лед бы да на матерое место! И лежит он перед тобой в полном лике, не трогается, и словно бы что-то глупое, неподходящее думает. То ли он матку выжидает тут, чтобы пришла да покормила, то ли он человечий-то образ любит, не спознавал еще нашего брата за барышного человека — Господь его ведает! Только мы этих бельков на Кедах много наколачиваем. А вот, как устанет рука, а зверя много, мы из ружей их бьем. А коли дошли до того, что зверь лежит весь поленьями, а который на утек пошел — мы и баста! Сейчас вынем ножи из-за поясов — свежуем. Строгаем сало в лодку, шкурки почесть и не берем с собой. Этот ведь промысел сальный, сказывать надо — не харавинный[5]. Такой-то промысел у нас на устье бывает до Конюшина мыса — Устинским его зовем. Этот промысел большой, трудный. На этом промысле не один человек и головушкой своей решал. Тут не зевай. Тут ты будь навеки умный человек, коли вернулся домой живым, непомятым. На этом промысле хорошо, когда сильные ветры сопрут льдины к берегу. Зверю тут выходу не бывает: бежать ему некуда, воды кругом нету[6]. Тут уж мы за ружья не беремся, хвостяги в дело пускаем. А хвостяга — это палка черемховая, длиной сажень с локтем, и один конец у ней толстый с шишкой, а на другом багор с крючком да шилом. Когда набежим мы на юрово да увидим первого зверя на глазах, хвостягой этой в морду усноровляем. Если не попадешь — руки береги: зубы у них превострые, да и щетинятся шибко, пугают, хоть и редки случаи такие, чтобы укусили кого. Попадаешь ты палкой зверю в морду, то и ладно — смерти он под твоей же рукой не минует. Хлипок же зверь этот, до того, слышь, хлипок, что один выстанет и полезет к тебе, так только по щеке ладонью дай раза пошибче — приляжет и морду воткнет в снег — приколи его только. Другой, пожалуй, и тут лукавит, притворяется мертвым, а потом и побежит, да не шибко. Этакого мы в зад прикалываем. С тем и конец.

Бывают дела на этом устинском промысле, хитрые дела бывают, такие хитрые, что только вот слушай.

Зверя-то мы этак окружим со всех сторон, льды морские пособят нам, сопрет их ветрами — юрово видит дело пропащее, сейчас на хитрость. Один взревет чисто, тонко, звонко, другой пристанет, третий, все заголосят. Этим ревом они словно вот что сказывают: «Собирайся-де, други милые, в одну кучу, сообща поведем защиту; полезай ты на меня, ты на меня; навалим большую кучу, да и понатужимся — может, и проломим лед-от». Ну и лезут друг на дружку, большие груды делают и пыхтят на ту пору, крепко пыхтят; слышим, силу-то свою останную собирают. Тут не зевай: коли, руби их — в куче сподручнее! Не усноровишься — звери проломят лед, бывало этак-то! И бей ты их прямо в голову, а сделал которому шавуй (шавуйный удар —в шею, значит) — замечется зверь и всех прочь разгонит. И тут ты никоими силами не остановишь их: начнут забирать передом да подхватывать задними ластами, что угорелые, и прямо к морю, в воду. А ластами они своими круто забирают: человеку, хоть скороход он будь, не догнать. На этих, на устинских промыслах, когда много народу, совсем война идет: кричим, ругаемся, деремся и все норовят как бы вперед попасть поскорей да подальше. Большое тут дело бывает, самое спешное: однажды в сутки едим, да и полфунта хлеба не съедаем: не хочется. Едим слегка — значит понемногу. Тяжелее этого загребного нет; недели по три, по четыре земли не видишь, какая такая есть она! Боевой промысел, смертельный, трудный промысел — верь ты Богу!..

Набьем мы этак-то их, наколотим, на месте же тут и свежуем. Шкуры свертываем трубкой (края закидываем и прижимаем ремнем) к одному концу юрки (длинные ремни сажен в 20) привязываем, а другой конец юрки в лодке прицепляем, да так и спускаем в воду. Конченое, значит, это дело. Счастлив человек, коли жив на берег вышел. Много денег тому архангельские купцы и за харавину и за сало дадут. Только ты им сало на дому вытопи: без того не берут.

При промысле при этом есть ведь у нас и приметы разные. Сказывать, что ли?

— Какие же приметы?

— Да вот: прибылая вода юрова эти к берегу приносит, убылая от берегу несет в голомя. Опять же запад (W) и глубник (NW) наносит их; шалоник (SW), летний (S) и обедник (SO) относят в океан.

— А еще-то что?

— А потянул ветер на Моржовец, не выходи в море — отнесет; и кожи пропадут на дальних сувоях, да и сам ты погибнешь: либо в океан тебя вынесет, либо с голоду на льдине пропадешь.

Действительно, опасен этот устинский или выволочный промысел (выволочный потому, что лед в это время по большей части выволакивается ветрами из Белого моря в океан). Не проходит года, чтобы не погибало два-три человека из смелых, действующих сломя голову и на свое русское авось мезенских промышленников: то льдины рушатся от столкновения с другими, то окажется, что нет пищи ни на льдине, ни за пазухой: ламбы (водяные лыжи) на полой (открытой ото льда) воде не помогают; присутствие духа не сбережешь в течение двух-трех дней бесцельного плавания. Смерть,