— Я думала, она помешана на книгах.

— Она их сожгла.

При других обстоятельствах такое аутодафе было бы добрым знаком. Донья Хустина всегда говорила: искушение земным знанием — одна из уловок лукавого, чтобы увести человеческие души от знания истинного.

Однако она уточнила:

— И молитвенник не читает?

Донья Петронилья с сожалением вздохнула.

— В церкви поёт?

— Молится.

Аббатиса не выдержала:

— Молча небось молится! А ведь музыка возвышает душу грешную... Она считает себя святее ангелов, поющих во славу Божию?

Донья Петронилья посмела дать объяснение:

— Она слишком любит музыку, как и книги.

Донья Хустина немного поразмыслила над этими словами, а потом заговорила обычным мирным тоном:

— Добейся от сестры, чтобы она оставила эти крайности, чтобы вернулась к обыкновенным трудам покаяния.

— Как можно требовать от Исабель обыкновенного покаяния?

— Ты знаешь тайны её сердца, ты любишь её — скажи мне... Чем она провинилась, что сама на себя наложила такое отречение от всего?

— Она не отреклась от всего.

— Не отреклась?

— Не знаю.

— Нет, знаешь. Я спрашиваю тебя: какие преступления совершила твоя сестра?

Голос настоятельницы требовал ответа.

— Не знаю.

— Лжёшь!

От резкости такого обвинения на ресницы доньи Петронильи навернулись слёзы. Никогда ещё аббатиса так с ней не обращалась.

— Не спрашивайте меня об этом, — пролепетала она.

— Я велю тебе отвечать. Что она сделала, что затворилась здесь?

— Ничего! Ничего не сделала! Здесь она сражается. Торгуется с Мадонной, ведёт переговоры со Спасителем...

Теперь уже донью Хустину как будто плетью огрели. Она ошеломлённо повторила:

— Торгуется с Мадонной?

И впрямь Сатана поселился в этих стенах!

— С Господом нашим Иисусом Христом она ведёт переговоры?

Собеседница, почуяв, что вступила на зыбкую почву, попыталась объяснить и сделала ещё один неловкий шаг:

— Хочет променять свою жизнь...

— С Господом не меняются!

Донья Петронилья покорно поправилась:

— Отдать жизнь...

Цепляясь к неловким словам, аббатиса громко заговорила:

— На что она выменивает жизнь? Чего хочет такой ценой? Чего требует в уплату за своё покаяние?

Донья Петронилья ответила не сразу.

— Она отказывается от свободы, — попыталась она объяснить, — от красоты, от всего, что дорого её сердцу ради... — Петронилья задумалась, как бы выразить мысль поточнее, и произнесла слово, от которого аббатиса вздрогнула: — Ради любви.

— Любви? О любви какого рода ты говоришь? В делах доньи Исабель я совсем не вижу тех святых радостей, которые любовь Господа нашего Иисуса Христа даёт смиренным рабам его. Ты говоришь, она сражается. Чего она хочет?

— Быть такой, какой всегда должна была быть: женщиной, которая ждёт и молится.

— Ты не отвечаешь на мой вопрос. Чего она добивается от Бога?

Тут-то Петронилья выговорила то, что не смела сказать прямо до сих пор:

— Она молит о жизни своего супруга дона Эрнана де Кастро, которого сама принудила выйти в море без оружия, провианта и карт... За это она всё отдаёт Божьей Матери Раскаяния — за то, чтобы любимый человек вернулся в Лиму.

Донья Хустина немного подумала и неприветливо сказала в заключение:

— Принеси мне ларец, который стоит у тебя. Не отпирайся, дочери твои мне говорили: когда вы сюда поступали, донья Исабель дала тебе ларец на хранение. Ступай за ним!

Бедная Петронилья вышла из зала капитула в большом волнении. Она так старалась помогать настоятельнице, во всём угождать ей... Раздоры были ей ненавистны.

Но на сей раз она не послушалась и побежала не прямо в келью, чтобы принести то, что от неё требовали, а совсем в другую сторону.

Но сестры нигде не нашла. Ни перед статуей Божьей Матери, ни в церкви, ни в клуатрах.

Петронилья ходила на заседания Совета. Она слышала, какие слухи витали вокруг чрезмерных трудов Исабель. И чуяла: над головой женщины, которую, она любила больше всех на свете, наравне ещё с доньей Хустиной, героини её юности — собирается гроза.

Каждый день Петронилья видела, как сестра изводит себя, и сама изводилась.

А теперь... Теперь о прошлом Исабель будет расспрашивать аббатиса. А может быть — допрашивать инквизитор.

Петронилья вернулась к себе и застала всех трёх дочерей в такой же панике. Марикита поругалась с другими послушницами и пришла в слезах. Сёстры суетились вокруг неё — только мелькали, как в танце, коричневые сутаны и чёрные покрывала.

— Они говорят, что тётушка Исабель кончит на костре, — делилась младшая сестра. — Инквизитор, дескать, её отлучит от Церкви! Нам, дескать, надо от неё бегом бежать — она проклята!

— И правда, мне стыдно за все её поступки, — подала голос старшая.

— На твоём месте, — прервала её донья Петронилья и, дрожа от негодования, повторила: — На твоём месте я бы воздержалась от таких выражений!

— Вы, матушка, всегда за неё заступаетесь, а она вам, родной сестре, не соизволила ни слова сказать с тех самых пор, что сюда переехала! Она нас не любит! Она...

— Исабель — и нас не любит! Знала бы ты, знала бы только... Да никто не любит нас так, как она: и сестёр, и братьев — всю семью. Она с нами всё разделила...

— Разделила? Может,