называли жилища, занятые чёрными сёстрами — освобождёнными от хозяйственных забот, элитой. Чёрных сестёр было двадцать; каждая жила в отдельном домике, купленном для неё роднёй — они были их законными собственницами. За фасадами с мраморными капителями и гербами на воротах находились цветущие дворики и богато меблированные гостиницы. То были маленькие дворцы, обильно населённые служанками-индианками и чернокожими рабынями. Все они попадали за эти высокие стены вместе со своими хозяйками, и обратно уже ни одна не выходила.

Итак, одну из келий, по соседству с кельей доньи Петронильи Баррето де Кастро (в монашестве матери Марии Младенца Иисуса, старшей сестры доньи Исабель) поспешно привели в порядок, чтобы сёстрам было удобно вместе ужинать, музицировать, принимать в гостях других монахинь из числа своих родственниц. Для их кухарок предназначалась общая кухня посредине между домиками.

Но донья Исабель явилась без прислуги. Одна. Настолько одна, насколько позволяли приличия.

Она могла позволить себе такую причуду, зная, что муж когда-нибудь заберёт её отсюда.

Никаких рабынь. Никакой мебели. Никакого белья. Ничего — ни сундуков, ни туалетов, ни украшений. Через Лиму она прошла босиком из любви к Господу нашему Иисусу Христу, Который на кресте не стыдился своей наготы.

И хотя голову она не остригла, но изуродовала великолепные светлые волосы, сразу по приходе в монастырь выкрасив их в чёрный цвет. То был знак скорби и покаяния.

Аббатиса оценила величие жертвы. Но она и не предполагала, какие подвиги последуют за этим.

Донья Исабель отреклась от бархата и парчи и надела холщовое платье — балахон грубее, чем самая простая рубаха. На шее она носила не свои любимые ожерелья и жемчуга, а железный обруч, стягивавший горло. Со своего ложа сбросила тюфяки из самого лёгкого и нежного пуха, а на их место положила деревянную доску и полено вместо подушки.

Обет молчания, прилежное посещение богослужений, ночи в молитве, недели строгого поста — сперва столь скромное поведение светской дамы льстило аббатисе. Она-то боялась, что донья Исабель смутит души сестёр роскошью и легкомысленным поведением... Тут она ошиблась. Каков пример для белых сестёр — монахинь низшего статуса, служивших чёрным! А какой пример для «доньядас», служивших белым сёстрам! Какой пример для остальных — служанок и рабынь: видеть, как знатнейшая дама всемогуществом Божьим так же, как и они, обращена в ничто!

Но с течением времени радость доньи Хустины поблекла. Даже совсем пропала. Потому что через полгода жительница обители дошла до такого состояния, что стало ясно, к чему она в конце концов стремится.

Никто уже не мог узнать в этом измождённом теле прежнюю женщину. Энергичная походка, округлые формы, румянец на щеках — от всего этого и следа не осталось.

За полгода.

И случилось такое превращение по её собственной воле — аббатисе это было ясно. Донья Исабель встала на путь полного самоуничтожения.

Но что скажет муж, что скажет семейство, когда увидят вместо неё живой скелет? Что скажет епископ, вверивший её попечению Санта-Клары и доньи Хустины, которую все считают умной и доброй?

Аббатиса просила молитвенницу следить за собой и даже очень настаивала, чтобы та немного поела и отдохнула.

Донья Исабель ничего не сказала, но не послушалась.

Её духовника просили быть с ней помягче, не налагать таких тяжёлых епитимий. Он признался, что не в силах руководить ею. Донья Исабель исполняла всё, что он накладывал на неё в покаяние, но притом ещё сама себя изнуряла такими лишениями, о которых он вовсе не говорил.

Его стали расспрашивать, но священник отказался что-либо говорить, и только каменное лицо его давало понять, сколь важную тайну он хранит. Какой великий долг платит эта грешница Господу.

Неужто прегрешения доньи Исабель были так ужасны?

Под сводом алькова, предохранявшего кровать от землетрясений, донья Хустина ворочалась с боку на бок на тонких полотняных простынях. Было отчего! Она вспоминала, какие споры неделя за неделей сотрясали её капитул. Четыре чёрных сестры, которые вместе с ней управляли делами аббатства, каждый день исчисляли, какими ещё пытками истязала себя их гостья. Они рассказывали, что донья Исабель лишает себя сна, лишает хлеба, лишает воды. Она даже те несколько капель, что позволяла себе, дабы не умереть от жажды, зачерпывала из вонючего пойла для свиней. Ходил ещё слух, что она ни днём, ни ночью не снимает власяницы из-под рубашки.

Что до этого тайного самоистязания, то ни следа от него не отражалось на её лице. Но каждый здесь знал, что ей приходилось стискивать зубы — и очень крепко стискивать! — при малейшем движении. Говорили даже, что власяница эта сплетена не из пеньки и конского волоса, как обычно, а из выворотной свиной кожи. Свиная щетина заносила заразу в открытые раны на спине, оставшиеся после плётки, которой она хлестала себя по обычаю. А хлестала свирепо, приговаривая так: «Жена алчная, жена себялюбивая! Увы, душа бесчувственная! Увы, душа безжалостная! Увы, душа нелюбящая!»

От такого покаяния всё тело доньи Исабель, конечно, превратилось в одну сплошную рану.

Ладно бы только это. Но спросим ещё раз: что скажет муж, что скажут родные, когда обнаружат её в таком состоянии?

Этот вопрос, больше всего беспокоивший аббатису, помощниц её не занимал.

На их взгляд, было зло куда страшнее, чем расстройство здоровья доньи Исабель Баррето де Менданья де Кастро.

Она умерщвляла плоть совсем не так, как сами они во время поста.

Они покоряли тело, обуздывали свои земные побуждения. Молитва устная и безмолвная, сокрушение в грехах вели их душу на путь совершенства. И все они инстинктом понимали, что не к духовному совершенству стремится донья Исабель. Поведение её примерно, но цель не такова — не подражание Страстям Христовым.

— Она не сокрушается, а обуяна гордыней.

— В великие заблуждения впала она.

— Надобно, чтобы наши сёстры никоим образом с ней не сообщались!

— Ложное смирение — первый признак сатаны,