падением с небес на землю, я вдохновлялся. Мне было отрадно думать о том, что я с такой легкостью и непринужденностью могу переходить из одного состояния в другое. Как же веселило меня это преображения из легкомысленного романтика в самого настоящего хищника, расчетливого и жестокого.

Вдали, на расстоянии нескольких сот шагов от меня показалась фигура девушки, и тут же вся эта блажь прошла. Движения стали тяжелыми, а ноги, до этого силящиеся приподнять тело в воздух своей легкой поступью, теперь вбивались в камень тротуаров, словно два отбойных молота. А она, эта незнакомка, которую я уже давным-давно знал, и видел неисчислимое количество раз, она, всем существом своим бывшая мне столь чуждой и оттого казавшаяся неизвестной, стояла, вся будто бы сжавшись от, природой в ней заложенной, робости и украдкой поглядывала по сторонам. Такая маленькая и хрупкая, в своем голубеньком, легком платьице, она сливалась с лазурью, раскинувшегося над ней неба, но только не для меня. Я отчетливо видел, как пленительная фигура её проступает на его фоне, что придавало ей еще большее сходство с созданием неземным. Сердце мое, продолжавшее бешено колотиться на секунду совсем остановилось и тут же пошло своим привычным ходом, плавно и размеренно, подобно часам, никогда не знавшим ошибки.

Я приблизился и ласково улыбнувшись потянулся для поцелуя, но она легонько оттолкнула меня и стыдливо отвернулась, вся зардевшись румянцем. Тут же, хоть я и не видел этого, но об чем мог догадаться по смеху, которым разразилась моя спутница, я изобразил нелепую сценку возмущения, после чего она все же позволили мне поцеловать себя. Взявшись за руки, мы пошли в неизвестном направлении, совершенно не думая (что было справедливо лишь по отношению к ней) о том, где в итоге окажемся.

Во все время этой прогулки она неутомимо говорила о какой-то высокой поэзии жизни, о чем я никогда и не слыхивал ранее, или был знаком с этим предметом лишь как с объектом для насмешек. И хотя речи её по содержанию своему были до чрезвычайности печальными, она тем не менее так и светилась от радости, найдя наконец-то человека, которому могла поведать все свои тайны и чаяния. Она, например, могла с горечью воскликнуть о том, что ей должно было родиться тремя веками позже, а её нынешняя жизнь в этом отвратительном мире сплошное мучение. Иногда она замолкала, словно задумавшись о чем-то своем, и тогда говорить начинал я. О поэзии жизни я врал, и врал умело, потому как ценности, вызывающие у неё отвращение, целиком и полностью составляли мою жизнь. С невыразимой легкостью высмеивал я все то чем жил, и чем омерзительнее был обсуждаемый мною предмет, тем остроумнее получалось у меня его осуждать. Порой, чтобы выставить себя в наиболее выгодном свете, я ввинчивал в повествование какое-нибудь этакое словечко, казавшееся мне и необычным, и слишком уж мудреным. С жаром и трагическим пафосом, называл я нашу жизнь вертепом низменных страстей и дьявольским бурлеском (словцо, вычитанное мною из одной похабной газетенки), чем вызывал восторг у моей спутницы. И тут же, выходя из задумчивости, словно разбуженная моими словами, она с новой силой принималась изливать мне душу, а я лишь кивал головой, и поддакивал, смеясь про себя и поражаясь этой её наивности.

Вечером же мы прощались. Она, все так же стыдливо, как и до этого днем, позволяла мне поцеловать себя, после чего поспешно удалялась. Глядя ей во след и представляя её, озаренное счастьем лицо, я торжествовал подобно охотнику, наблюдающему из засады за тем, как жертва его приближается к расставленным им ловушкам. И самое смешное было в том, что она шла туда по собственной воле, лишь держась за мою руку, чтобы только знать куда идти. Отныне она принадлежала мне, я был её поводырем, ведь оказавшись в моем мире, эта светлая и наивная душа лишалась зрения, глаза её не видели ни зги в этом мраке.

И видение это повторялось множество раз. Все как казалось оставалось неизменным, но спутница моя с каждой такой встречей преображалась. Движения её стали более порывистыми и неуверенными, она стала раздражительной в окружении людей и нервозность эта покидала её лишь тогда, когда мы оказывались наедине. Потому верно мы и стали всякий раз выбираться за город. Мы часами бродили по лугам, усеянным цветами и уже более не говорили ни о высокой поэзии жизни, ни об чем-либо еще. Она молчала и лишь изредка поглядывала на меня, как-то смущенно улыбаясь. И хотя я ловил себя на том, что втянут в какую-то сентиментальную пьесу, мне тем не менее были понятны все те устремления, заставляющие её поступать таким образом. Эта девушка полюбила меня, в этом я сомневаться не мог, потому как этого и добивался, возможно даже, что чувство это было ей доселе незнакомо. Оттого-то она, не будучи уверенной в надежности любви, как таковой, и пыталась скрыться от всего мира. Она страшилась этой неизвестности, томилась ею, и самое ужасное заключалось в том, что неизвестность эта помещалась в ней самой. Не было более девушки в голубом платье, её сменило самому себе не понятное существо, как бы только что родившееся на свет. И в этом внезапном рождении уже было заложено своего рода отчаяние. Она помнила себя, осознавала свою жизнь до свершения этой метаморфозы, и каким бы блаженством не было преисполнено все существо её в эту секунду, она не могла не сокрушаться об том, что превращение это произошло слишком поздно, оно могло бы свершиться и раньше, избавив её от многолетних мучений. Она еще не понимала со всей ясностью, в кого обратилась, но уже боялась, как бы весь полученный ей опыт, не помешал бы этому новому развернуться в полной мере.

В один из таких дней, когда она терзалась этими противоречивыми думами и замыкалась в своей любви от всего мира, мы вернулись с прогулки за полночь. Спутница моя была мрачнее обычного, и казалось даже, что присутствие мое её чем-то раздражало. В её голове в эту минуту возникали мысли, которые надобно было сразу же отмести в сторону, и она это прекрасно осознавала, но в тоже самое время, ей хотелось им подчиниться. Выбор был не прост, а тут еще и я своим присутствием раскачиваю весы так, что чаши стремительно, словно обезумев то поднимаются, то опускаются, и нельзя совершенно ничего понять. За это она меня и ненавидела сейчас, а я, зная