раскрывались по-новому и звучали какой-то горечью, потому именно, что имели полное право быть заданными. Немощь моя вкупе с неопределенностью происходящего чем-то напоминали старость, тот самый период, когда человек уже готовится к смерти и подводит итоги прожитой жизни. Мне же это было необходимо, чтобы хоть как-то развеять туман, укрывающий от меня правду, но как бы я не старался, ощущение того, что за разрешением последует неминуемая смерть, не покидало меня. Эх, вернуть бы телу былую подвижность и все бы сразу встало на свои места!

Принявшись разрабатывать левую руку, тем же способом, что и правую, я попутно совершал, а точнее представлял, что совершаю вращательные движения носками обоих ног. Эти упражнения сильно мешали думать, отчего мне, против твердой убежденности в обратном, стало как-то легко на душе. Сейчас для меня существовали лишь эти вымышленные движения, которые в скором времени станут реальными, поиск же причин всего этого безумия раздробился бы на миллион обособленных друг от друга мыслей. “И жужжат, жужжат, разно форменные, заглушают меня своим гулом, — описывал я неизвестно для чего самому себе весь этот процесс — и ничего не понятно, одни лишь сомнения. И то на правду похоже, и это, черти что, честное слово!”. Сейчас же размышления мои лишались своей мелочности, не вгрызались в каждый подвернувшийся памяти объект, не мельтешили, а как-то лениво ползли, подобно облакам в безветренную погоду, отчего меня не покидало ощущения скорой развязки, и притом развязки благополучной.

VI

Я умудрился сесть, кое-как поддерживая огромное тело свое ослабевшими и трясущимися от напряжения руками. Уж лучше бы я был съеден крысами, чем увидел все это. Тело моё представляло из себя нечто ужасное, нечто бесформенное, отвратительное и склизкое. Оно скорее было похоже на огромный кожаный мешок, под завязку наполненный жидкостью и колышущийся при каждом малейшем движении. Растекшись по полу кляксой, я верно был замечательным дополнением этого убогого убранства, и хотя в этом была какая-то логика, она ничего не объясняла и ровным счетом ничего мне не давала. Я по-прежнему не понимал, что происходит, и как казалось никогда этого не узнаю.

Что вы за человек такой, Дмитрий Васильевич? Именно в этом вопросе верно и заключалась основная суть происходящего. Я должен был ответить на него, ответить искренно и в полной мере, потому как сейчас нельзя было допускать ни половинчатости, ни лицемерия. Потребуется вся моя честность, и перед самим собой и перед теми людьми, которые быть может всплывут в моей памяти и покажутся необходимыми для разрешения этой непосильной задачи, иначе же я, ложью, чувством жалости к самому себе и этой извечной для человека потребностью обвинить во всем других, проложу неверную дорожку и забреду в самые беспросветные дебри. Как никогда ранее я почувствовал тягу к жизни, это столь редко в нас проявляющееся желание жить. Самые простые вещи вдруг показались настолько бесценными, что мне стало тошно от самого себя. И хоть я не знал в точности, как давно нахожусь в этой комнате, но нечто подсказывало мне, что на улице я не появлялся целую вечность. А как бы чудесно было подняться на ноги и выбраться отсюда, пройтись по тенистой аллее и подышать свежим воздухом, вдохнуть в себя дух жизни, и отхаркивая удушливый смрад этих четырех стен, прочистить легкие ароматом цветения лип, тянущихся к небу. Пожить бы еще! Я с превеликой радостью обрезал бы все эти пласты жиры, сковавшие меня смирительной рубашкой, лишь бы получить возможность снова встать на ноги. И во всех этих рассуждениях, в этих немых восклицаниях я видел противоречие, потому как точно знал, что никогда на свете я не пожертвовал бы своим телом, ради такой глупости как бесцельная прогулка. И это открытие было, пожалуй, той самой ниточкой, за которую я мог ухватиться.

Необходимо было уяснить кем я был и по какой причине обратился в то, чем являюсь сейчас. Но это “было” будто бы располагалось от меня на другом конце бесконечной пропасти и как бы я не силился вспомнить что-либо эти попытки ни к чему не приводили. Культ тела, а точнее даже культ чувственного удовольствия, выстроенный мною там, в необозримом прошлом, был исходной точкой. Но я все не мог смирится с этим, потому как от мысли, что в своем слепом потакании, заключенному во мне животному устремлению, я обратился в бесформенное нечто, мне становилось и противно и больно. Но необходимо было вспомнить, и я предпринял другую попытку, решил пойти другим путем, не столь ложным как жалость к самому себе. А тщательно взвешивая все то, что урывками проносилось в памяти с тем, что было сейчас, я мало-помалу начинал себя жалеть, и в этом гадком чувстве мог бы зайти в тупик.

В своих простых размышлениях я прежде всего выделил это неизвестно откуда взявшееся стремление к жизни. Человек за всю свою жизнь хотя бы раз испытывает подобный подъем, и это в самом худшем случае. Я же был абсолютно уверен в том, что тяга к жизни, пробуждалась во мне огромное количество раз, и теперь мне хотелось сравнить то, что я испытывал сейчас, с тем, что уже кануло в реку воспоминаний. И тут же, как только я пришел к подобному умозаключению, все существо моё как-то само по себе перенеслось в один из тех самых дней, когда жизнь пылала во мне пожаром.

Самого себя я не видел, лишь предметы проносились мимо с огромной скоростью, и улицы, переполненные людьми, змеились многочисленными лабиринтами своими куда-то вдаль. Я бежал, и даже сейчас сердце как-то бешено заколотилось, словно переняв, сковывающее меня в ту пору волнение. Помимо звука улиц, монотонного и нескончаемого, я слышал собственное дыхание, тяжелое и сбивающееся, с идущими в разнобой вздохами и выдохами. Тело трепетало, листом дрожало и теряя от волнения представление о самом себе и об реальности, в которое было погружено, становилось все легче и легче, и с каждым шагом будто бы тянулось вверх, отрывалось от земли и совсем уже хотело было взмыть ввысь. Но то была лишь минутная эйфория, ведь я знал наверняка, что восторг мой, мертвая радость моя, столь же тяжела, как и туша забитого животного. Я даже находил некоторое удовольствие используя эту метафору, я нарочно подобрал именно её, ведь чем гаже, тем лучше. Воодушевление мое проходило, и именно этим переходом, этим