зелёные. Кнар, согласно этикету невесты, не поднимала глаз. Казалось, что происходящее её не интересует. Арутюн же очевидно стеснялся, ему было как-то неловко за всеобщее внимание к себе и слишком любопытные взгляды молодых девушек, смотревших на него, как на белую ворону — за его интеллигентность и образованность, подтверждённую государственным дипломом.

Перед тем как выпить за молодожёнов, тамада — председатель сельсовета, немолодой сухощавый мужчина с высоким нервным лбом и тяжёлым, крутым подбородком уверенного в себе человека — поднял тосты за вождей народа: Ленина и Сталина, за Компартию, социалистическую Родину и светлое коммунистическое будущее…

Спустя несколько лет Арутюн вместе со многими участниками своей свадьбы, оставив всё — родной край, жену и детей, — отправится на фронт с лозунгом «За Родину, за Сталина!». Уйдёт, как и все, с надеждой когда-нибудь вернуться…

Глава 11

Мучимый жаждой, Арутюн рискнул выпить пригоршню морской воды. Она была солоноватой на вкус, как слеза, и, в общем-то, оказалась пригодной для питья, так как была не столь насыщена солями, как во многих других морях. Примеру Арутюна последовали и его новые товарищи. Странным образом все привыкли к голоду. Старались больше говорить, чтобы сон не сморил.

— Смотрите, что плывёт! — вдруг крикнул старлей.

Это казалось невероятным: течение несло в их сторону небольшой плот.

— Вот бы поймать его! — почти мечтательно произнёс офицер.

Для этого надо было проплыть перпендикулярно движению спасительного сооружения метров пятьдесят. Никто не хотел рисковать, боясь потерять последнюю опору, доставшуюся с таким трудом.

— Умирать так умирать, — вдруг отчаянно произнёс сержант и бросился в воду.

Товарищи напряжённо следили за ним, видя в каждом взмахе его руки толику надежды на спасение. Сержант доплыл до нужного места, отдышался, пока плот подплыл, поймал висевшую сбоку верёвку и стал тянуть нехитрую бревенчатую конструкцию к столбам. Втроём поместились на неширокой поверхности плота, сев спинами вплотную друг к другу, чтобы немного согреться. На измождённых лицах людей мелькали отблески невысказанного счастья, в которое они, казалось, боялись поверить. Решили плыть утром, так как уже темнело…

Едва забрезжил рассвет, Кнар встала, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить детей. Она на цыпочках подошла к кровати, где вальтом спали братья. Одеяло, несмотря на то, что Кнар по нескольку раз за ночь поправляла его, вновь съехало и уже сползало на пол. Чувство болезненной жалости кольнуло материнскую грудь, когда в зыбком свете просыпающегося утра она увидела свернувшиеся калачиком худенькие, щуплые, казавшиеся беззащитными тела мальчиков. Хватит ли сил сберечь, защитить их, оградить от явных и скрытых многочисленных опасностей и несчастий, поставить их на ноги? Конечно, односельчане относились к ним с сочувствием, поддерживали — кто словом, кто делом. Рано повзрослевшие в отсутствие старших и выглядевшие больше своих лет соседские подростки помогали колоть дрова, подправить скособочившуюся калитку, залатать дырку на крыше. Но что могло заменить мальчикам отцовское плечо, слово и воспитание?..

Кнар поправила съехавшее одеяло, тщательно подоткнула его края под беспокойные спины и ноги сыновей, словно укрывала от окружающего мира. Обострившийся в отсутствие главы семейства материнский инстинкт заставлял её превратиться в коршуна, защищающего своё потомство. Ей казалось, что за каждым углом притаилась опасность, и она старалась «спрятать» детей, заслонить, укрыть их от коварной действительности. Но мальчики росли как-то вне её назиданий, вопреки её страхам, по программе, заложенной природой с рождения — бойкими и непоседливыми, одновременно ответственными. В свои неполные восемь Алек и вовсе чувствовал себя взрослым. Он порывался вместе со старшими подростками косить в поле, убирать урожай и связывать его в снопы, возить сено, управляя лошадью. Как-то собрался взобраться на крышу заделать дырку, откуда текло во время сильного дождя.

— Мал ещё, не твоё дело, — категорически запретила мать, — свалишься — костей не соберёшь…

Но у Алека уже были свои собственные поведенческие соображения, которые, впрочем, он высказывал вслух пока лишь младшему брату: «Будешь во всём слушаться маму, назовут тебя «маменькиным сынком», и никто не будет тебя уважать».

Мальчикам в самом деле не хватало мужского влияния, совета и подсказки. Кто как не отец мог внушить сыну уверенность в своих силах, доступно объяснить, кто такой храбрый человек, а кто — трус, поговорить о чести и достоинстве, воспитать в сыне волю и твёрдость? Ведь сыновья подражают отцам…

Но движимая вполне понятным материнским инстинктом Кнар, сама того не сознавая, лишь усиливала своими запретами внутреннее стремление растущих сыновей к самовыражению и свободе. Военное поколение детей само по себе уникально: преодолевая тяготы, лишения и невзгоды, дети войны не только становились практиками, но и философами жизни.

В девять лет Эрик, в отличие от брата — романтичный и мечтательный, напишет первое своё стихотворение — о родной деревне, об отце, сеющем золотые пшеничные зёрна на залитом солнцем поле, о войне, налетевшей с ясного неба хищной птицей, об отнятом солнце и осиротевшем очаге. Оно родится как-то само собой, совершенно неожиданно и в не совсем подходящий момент — на нелюбимом уроке арифметики… Но пока Эрику было всего шесть с хвостиком лет, и о своём даре мальчик ещё не подозревал.

Шёл 1943-й. Третий год безотцовщины. До Победы оставалось ещё два года.

Глава 12

Алеку снился сон: отец вернулся с войны, усталый и поседевший, как односельчанин Унан, и рассказывал о лютых боях с фашистами. Мальчик слушал его затаив дыхание, с повлажневшими немигающими глазами. Он был счастлив, что папа наконец появился и пришёл навсегда… Но, не закончив свой рассказ, отец вдруг тронул его за плечо, как бы прощаясь, и произнёс с лёгкой улыбкой: «Вставай сынок, я разговаривал с тобой с иного места».

Алек открыл глаза. Он реально чувствовал энергетику родительской ладони на своём плече, однако вместо отца мальчик увидел лишь комок света от пробивающегося сквозь шторы солнечного луча. Подступившие во сне светлые слёзы радости сменились слезами горького разочарования и обиды…

Кнар же продолжала пребывать в своём особом, существующем между реальностью и воображением сне, напоминающем многосерийную киноленту, сценарий которой писался невесть кем и где, но с удивительной скрупулёзностью и последовательностью.

…Вдруг сержант резко наклонился к воде с вытянутой правой рукой, от чего плот накренился, чуть не сбросив с себя людей. Через секунду младший командир выпрямился с подобием радостной улыбки на измученном лице — в кулаке он сжимал рыбку. Разделил на три крохотные части. Съели, тщательно разжевав даже косточки.

Ночь вступала в свои права. Мокрые