Шрифт:
Закладка:
У человека острая реакция на новизну превратилась в движущую силу его связи с миром. Радость пребывания на этом свете у нас не сводится к возможности потреблять блага. Пытливость, неравнодушие к окружающему, забота о будущем — у нас это смысл жизни. Поэтому познание необычного — не блажь бездельника. Это важно для любого, имеющего здоровую психику, не только для избранных.
Но всё приедается. Старые люди, раньше или позже, постепенно утрачивают любопытство. Остроты становится всё меньше. Что бы ни случилось, с подобным они уже сталкивались когда-то. Как говорил библейский мудрец, «что было, то и будет, и нет ничего нового под Солнцем». А ведь «многие знания — многие печали». Старика уже не так страшит окончание его присутствия здесь и сейчас. Всё уже повидал и всё испытал. Спасибо. Ну, конечно, немного пугает сам момент перехода в небытие. Пугает, но интригует. Как сказано об отце Аврааме: «И умер он в глубокой старости, насыщенный жизнью».
Разум утешает старого человека. За прошедшие годы он уже примирился с неизбежностью своего ухода. И, тем не менее, если переходя дорогу, отвлекшись на что-то, он услышит внезапный сигнал автомобиля, то он вздрагивает, как молодой. Тело живет по своим законам, учитывает лишь свои желания и принимает во внимание только то, что необходимо в данный момент. Сознание давно уже познало законы природы. Оно тоже прислушивается к сиюминутным потребностям, но исходит из логики, помнит прошлое, и не забывает об условиях, достаточных для поддержания дальнейшей жизни.
Не всё дело в брюках
Дима хорошо помнит, как будто это случилось вчера, как ему впервые купили брюки. Как у совсем взрослых, даже у матросов. Он был счастлив и горд. Ни у кого из друзей во дворе и в детском саду брюк не было. Колготки, рейтузы, шаровары, штанишки до колен, всё, что угодно, но не брюки. Он не девчонка, одеждой не интересовался, это было с ним первый и единственный раз в жизни. Дима выставлял напоказ обновку всем приходящим в их дом гостям, а если они не спешили проявить восторг, демонстрировал ширинку и показывал, как она застегивается на пуговицы.
Когда потом в садике проводили утренник, воспитательница, тетя Валя, именно Диму назначила принимать парад. Все, и даже из старшей группы, проходили мимо Димы, отдавали ему честь и Дима понял, как это здорово и приятно — быть главным. А вечером с ним беседовал папа о начальниках. Их не всегда уважают и очень редко любят. Иногда боятся, иногда ненавидят, иногда презирают. Но начальнику это и не важно, он все равно всегда недоволен жизнью и мечтает покомандовать своим начальником. Но тяжелее всего самому большому начальнику, он мечтает покорить соседнего, самого большого, начальника.
Обыденность
Он сидел на стуле. На самом обычном стуле, на котором он сидел уже много лет. Но всё было совсем не так, как всегда. Стул перестал быть неподвижным, он отзывался на движения тела и даже на повороты головы. Он не просто сидел, он парил. Всего было очень много, всё было широким и далекое казалось близким. Юным, нежным и бесконечным. Удалялось, вновь наступало, светило зеленым и пахло чем-то живым.
Это был старый, потертый стул и он не стал вдруг волшебным. Просто на этот раз он поместил его на тихой весенней поляне.
Восхитительный уродец
Родился я в маленьком городишке. Но это теперь я говорю — маленький. А тогда окружение казалось мне беспредельным. Дом наш был большой, трехэтажный. Таких было всего два. Напротив, через дорогу, стояли длинные бараки, там жили чертежники, я называл их строение «чертежитие», чем очень их веселил. Своих детей они еще не нажили.
За соседним домом начинался «хитрый» рынок — толкучка. Нам с Валериком заходить туда не следовало, да мы и не заходили: всё и так было хорошо видно. Женщины продавали там ерунду — всякие тряпки, а у мужчин было разложено на газетах много интересного: инструменты, трубки, никелированные детали, линзы и много еще чего непонятного. Мы только, бывало, заскакивали ненадолго, хотелось рассмотреть эти богатства поближе. И тут же поворачивали обратно. Иногда там выступали клоуны, Тогда мы ходили с мамами.
Мне уже шел четвертый год, а Валерик был на два месяца старше и лучше разбирался в жизни. И он метко стрелял из рогатки: ему даже удалось попасть в лампочку над подъездом — я видел сам. Когда мы играли вдвоем, Ленька из соседнего дома не брызгал в нас водой из своей клизмы.
Однажды, когда из передвижного цирка выкарабкался ручной медведь, все в страхе разбежались, и рынок моментально опустел. Но мы-то понимали, что медведь ученый и совершенно безобидный. Сокровища, разложенные на газетах, остались без хозяев и, как бы, принадлежали теперь нам. Столько нам было даже не нужно. Но Валерик знал, что хозяева потом, когда уведут медведя, вернутся за своим добром и лучше ничего не трогать.
Самое интересное начиналось за рынком. Там был пустырь, на котором росли камыши, стояла старая сломанная машина и жили собаки. За пустырем белели солдатские палатки, и в них всегда что-то происходило: строевые занятия, переклички, танцы и драки. В палатках даже иногда стреляли, так говорил Лобан. Он уже был почти взрослый и ходил в школу. Но мы с Валериком стрельбы не слышали ни разу, хотя внимательно прислушивались, стоя за углом столовой. На пустырь нам заходить не разрешали. Здесь время от времени останавливался цыганский табор, и могло случиться всякое, так говорили наши соседки.
За палатками виднелись трубы завода, дым доносился и до нас. Завод был военный, и никто не знал, чем он занимается. Одни говорили — делает патроны, другие, что самодвижущиеся торпеды, в которых садятся японские камикадзе. Там работали наши родители. Они, конечно, всё знали, но с нами не делились, чтобы мы не скоро состарились. Но мы и так, каждый день узнавали что-нибудь новое. Случалось такое, чего, казалось бы, и быть не могло.
Как-то летом я гулял около нашего дома, ожидая, когда выйдет Валерик. У тротуара стоял мотоцикл, что-то у него сломалось, и он никак не заводился. Я ходил по тротуару около мотоцикла: шагал напролом, а прохожие меня обходили. Вдруг прямо перед собой заметил маленького уродца. Толстячок, помладше меня. Весь он был черный, у него совсем не
