–Не шевелись, это ради обучения,– пояснила мама.

Я старался сохранять неподвижность, но от страха тело затряслось, как при сильном морозе. Проспиртованная марля обожгла холодом кожу, когда мама натёрла нужный ей участок.

–Это снотворное, не волнуйся, скоро ты проснёшься. Не дёргайся, я сказала!

Приказам мамы нельзя было противостоять.

Я застыл, как каменная статуя, и не шевельнулся, даже когда холодная игла вонзилась в покрывшуюся крупными мурашками кожу.

–Сейчас ты ненадолго уснешь.

Довольно кивнув, мама убрала шприц обратно в сундучок. Я лёг на кровать, но успел заметить, что у мамы в руке появился новый шприц.

–Когда проснёшься, мир вокруг изменится, Шенни. Ты попадёшь в одну из множеств ловушек смерти. Прочувствуй её, осознай каждой клеточкой разума. И помни – это всего лишь репетиция. Реальная смерть – гораздо страшнее.

Её улыбка начала расплываться, и мне почему-то показалось, что это и не улыбка вовсе, а безумный оскал.

–Ты потеряешь связь со своим телом. Оно как будто умрёт. Но не по-настоящему. После смерти физическое тело отмирает. Остается только сознание. Одно лишь сознание. Навсегда.

Больше я не слышал маминого голоса. Снотворное подействовало безотказно, увлекая в мир темноты.

Пробуждение поначалу не показалось странным. Поскольку не было боли, я поздравил себя с тем, что всё-таки жив. Но мама говорила, что боль – это не все трюки в арсенале смерти. Я попытался открыть глаза.

Не вышло. Веки не поднялись.

Руки тоже оставались неподвижны. Как и ноги. Хотелось закричать, но рот что-то сдерживало. Я ничего не видел, не слышал, не мог позвать на помощь.

Мама говорила именно об этом.

«Ты потеряешь связь со своим телом. Оно как будто умрёт».

Сердце покрыла корка ледяного ужаса. Я не понимал, что делать, как быть. Как поступить, если лишился тела?

«Ты попадёшь в одну из множеств ловушек смерти. Прочувствуй её, осознай каждой клеточкой разума».

Я оказался там, куда плохие люди попадают после смерти. Или, скажем так, в одно из разнообразных мест, где смерть мучает тех грешников, кто не побоялся встретиться с ней лицом к лицу.

Волны темноты накатывали со всех сторон, щекоча мысли чёрной морской пеной, но больше ничего, никаких таинственных или неприятных ощущений не последовало. Разве может смерть так легко относиться к грешнику? Я сильно сомневался, однако не понимал, в чём именно заключается наказание.

Время шло. Неумолимо. Мысли затухали, как пламя догорающей свечи. Они еле ворочались, не хотели цепляться ни за одну тему. Оцепенели, напоминая механизм, ожидающий новых команд.

Наверное, я проваливался в сон, но он никак не отличался от моего состояния – чернильного моря безмолвия.

Со всех сторон навалилась нечеловеческая усталость. Бездействие осточертело. «Сколько ещё ждать? Когда меня отсюда заберут?»– думал я в отчаянии.

А если так никто и не придёт?

Тогда-то я понял: ожидание какого-то события – это одно. Но вечное ожидание – совсем другое. Сколько ещё придётся так просуществовать? Когда мама разбудит меня со словами «Вот и закончился наш сегодняшний урок»?

Страх, на какое-то время отступивший, вернулся с прежней силой.

Темнота больше не казалась чёрной рекой, по которой медленно и лениво плыло сознание. Она превратилась в липкую, как страх, жижу, затягивающую на самое дно мою перепуганную и трепещущую душу.

Я угодил в болото панического ужаса; оно сковало мысли, затуманило их, и какое-то время я совершенно не понимал, что происходит.

Хотелось кричать. Все мольбы поглощались матовой поверхностью чёрного болота. Если бы я не лишился рук и ног, то колотил бы ими от страха и отчаяния.

Мне придётся ждать вечность?! Вечность – это сколько? Это долго? Очень долго? И тогда я с ужасом осознал истину. Вечность – это навсегда.

Это было слишком страшно, чтобы оказаться правдой. Существовать вот так, в пустоте,– ненормально.

И снова я погрузился в томительное ожидание. Мама ведь говорила, что это всего лишь репетиция. А репетиция – не по-настоящему, значит, скоро всё должно закончиться.

Но когда? Почему так долго? Я ведь уже всё понял! Я не хотел больше! Не хотел быть в темноте, в одиночестве, в тишине…

Тишина.

Осознание полнейшего безмолвия обрушилось, как снежная лавина, обламывая и калеча последние остатки самоконтроля. Сколько я уже не слышал ни единого звука? Тишина стала невыносимой.

Она звенела в несуществующих ушах, раскалывала на части несуществующий череп. Внутри него поселился плотоядный червь, пытающийся проесть себе путь наружу. По фантомной коже распространился невыносимый зуд, хотелось запустить в неё пальцы и чесать, чесать, чесать, пока он не прекратится.

Невыносимо.

Я изо всех сил пытался прислушиваться. Звуки не могли просто так исчезнуть. Дом окружал лес. А лес – это настоящий оркестр из разнообразных звучаний, мелодий и шумов. Деревья шелестят листвой, птицы не прекращают пения, насекомые гудят в высокой траве.

Кроме того, есть сам дом. Всё в нём наполнено звучаниями: скрипят половицы, свистят сквозняки, гудит генератор в подвале. Наша жизнь – это мир звуков. А когда они прекращаются…

Мы умираем.

Я почувствовал смерть. Она – бесконечное ничто. Она – непрекращающееся гудение тишины. Полное одиночество. Как лишившиеся конечностей люди чувствуют фантомные боли, так и я сходил с ума, пытаясь пошевелиться, вернуться в своё тело, вгрызться в него нервными окончаниями и никогда больше не отпускать. Жаждал звуков, искал их в самых отдалённых уголках пустоты.

С неистовой радостью я обнаружил биение сердца, как наяву представил звучание работы внутренних органов, журчание потоков крови в венах, потрескивание импульсов в коре головного мозга.

Как ни силился я позвать на помощь маму, ничего не происходило. Я ведь умер, а у мертвеца нет горла, способного издавать крики о помощи. У мертвеца нет глаз, льющих слёзы отчаяния. У мертвеца вообще ничего нет. Есть только он сам – один, навсегда.

Я был готов отдать всё что угодно, лишь бы вернуться. Продал бы душу дьяволу, если бы он пообещал оградить меня от дальнейшего пребывания в темноте.

И тогда я увидел Плохого Джошени – мальчика из маминых кошмаров. Того, кто совершал плохие поступки и постоянно умирал.

Он стоял на краю моего сознания и безумно улыбался. Как и всегда, выглядел он не лучшим образом. Тело было изрезано и изорвано, как мягкая игрушка, побывавшая в пасти дикой собаки. Из живота свешивались внутренние органы. Лицо было синим, как после удушения.

Но он всё равно улыбался, показывая обломки зубов.