А потом Патрик пришел к Айне во сне и сказал, что его опасения подтвердились – ей придется выехать в Ферресре немедленно, не откладывая отбытие ни на час. Потому что времени не было. И хороших новостей не было тоже.

Ива никого и не думала обманывать.

Фарр действительно умирал.

Патрик не произнес это напрямую, но она все поняла по его запавшим глазам и по тому, как принц велел ей спешить. Вот тогда-то Айне и стало по-настоящему, до одури страшно. До жара в висках жутко.

«Одну не пущу», – сказала ей Шуна, хотя Айна и не поехала бы никуда одна. Через Элею Патрик отдал приказ собрать охранный отряд для принцессы, которая немедленно отправляется в путь. Но стражники стражниками, а верный друг рядом – это совсем другое. Спорить Айна не стала. Да и не смогла бы. Не имела права... В конце концов, из-за вмешательства врагов там, в Феррестре попали в беду оба их избранника. Покуда Фарр сгорал в горячке, Лиан оказался вовсе отрезан от них, потерян... И Айна не могла сказать, что хуже – когда твой мужчина стоит на краю смерти, но рядом с ним хотя бы есть кто-то, кто его держит, или, когда он попросту сгинул неизвестно куда. Про Фарра они хотя бы понимали, где он и с кем, а, вот Лиан...

Никто не знал, что с ним. Ни во сне, ни наяву, никто не мог оказаться рядом с золотым драконом.

Айна очень, очень старалась не думать о плохом. Ведь если хоть одного из них не станет... как потом жить дальше?

Ее фургон покинул Янтарный Утес со спешкой, ни от кого не скрывалось, что случилась беда. Нисса едва не расплакалась, когда провожала их на крыльце замка. Ее мать была сдержанней, но и та никак не могла выпустить Айну из объятий, обнимала до дрожи, умоляла беречь себя. В последний момент, когда они с Шуной уже почти забрались в фургон (на сей раз на козлах сидел кучер – не положено принцессам на сносях править лошадьми!), из парадных дверей замка, шатаясь, вывалился Вереск. Глаза у него были шальные, какими Айна их никогда прежде не видала. Путаясь в своих костылях, он ринулся к ней и натуральным образом повалился на колени с отчаянной просьбой взять его с собой... Айна беспомощно посмотрела на Элею, но почти сразу поняла, что это действительно только ее выбор и ее ответственность. А еще поняла, что Вереск никогда не простит ей, если она оставит его в Янтарном Утесе.

Они уехали втроем, и позже Патрик признался Айне, что почти в этом не сомневался.

2

Когда она узнала, куда именно лежит их путь, даже не слишком-то и удивилась: в таких совпадениях всегда прослеживается особый замысел высших сил... И вновь оказаться в лачуге феррестрийской бабки-колдуньи казалось ей хоть и странным, но почему-то вполне закономерным. Старая Дэлиза была хорошей знахаркой, к ней привозили хворых людей с приграничья задолго до того, как там появился молодой колдун по имени Сполох. Тот возник из ниоткуда, а потом исчез, как и не было его никогда. Бабка же была всегда. Принимала она не всякого, зато и денег много не брала – говорила, что ей уже давно всего хватает. Неудивительно, что именно к ней жители деревушки под Эймурдином отправили Иву с раненным Фарром.

До места добирались больше недели.

Чтобы не сойти с ума от тревоги и скуки, Айна все же вытеснила кучера со своего любимого возничьего места и часами смотрела на дорогу, управляя четверкой лошадей. Плевать ей было, кто там что подумает... Кучер сидел рядом, подсказывая, как лучше обходиться с животными, когда их вдвое больше, чем она привыкла, да без конца травил байки, над которыми невозможно было не смеяться. И Айна смеялась. Как бы горько ей ни было, она решила не поддаваться страшным мыслям. Не позволять их себе, покуда это возможно. Она даже не представляла, как пережила бы эту дорогу, если бы целыми днями торчала в фургоне, подобно Шуне с Вереском. И если мальчишка хотя бы постоянно занимал свои руки плетением каких-то разноцветных шнуров, то подруга почти все время проводила, не сходя с широкой лежанки. Собственное тело стало для нее узилищем, и для Шуны это оказалось невыносимо: она-то всегда думала, будто вынашивание детей может быть трудным для кого угодно, но не для нее... Злая насмешка судьбы не только ударила ее по самолюбию, но и начисто лишила возможности вести привычный образ жизни. Если Айна почти не замечала тягости своего положения, то Шуна в полной мере познала все невзгоды, какие могут свалиться на беременную женщину. Им обеим это казалось жестоким и несправедливым, да только когда такое бывало, чтобы высшие силы спрашивали людей об их выборе?..

Они должны были выдвинуться в сторону Эймурдина сразу же по прибытию в Янтарный Утес, но именно состояние здоровья Шуны не позволило им продолжить путь – на сей раз плавание вовсе не показалось ей веселым развлечением, как то было впервые. К дому Патрика и Элеи подруга Айны добралась в таком виде, что разговоры о дороге резко сошли на нет. Ни обычные отвары, не заговоренные, ни попытки принца помочь своими чудотворными руками не давали результата дольше, чем на несколько часов. А потом все начиналось по новой... тошнота, бессилие, боли в спине...

Однажды Айна не выдержала и спросила у Патрика отчего все так плохо. Тот долго молчал, потом глубоко вздохнул и признался:

«Ребенок унаследовал проклятье своего рода. Косвенным образом оно влияет и на его мать. Покуда дитя не родится, Шуна тоже является его носителем. Лучше... лучше не говори ей об этом пока. Девочке и так хватает страданий».

«Ох, боги... – Айна даже зажмурилась. – Бедный малыш...»

Патрик ничего не ответил. Что тут скажешь?

Пока фургон мотался по пыльным дорогам Южного удела, бедная Шуна даже головы от постели оторвать не могла – ей было настолько же дурно, как Айне на борту корабля. Попытки усадить ее на возничье место тоже ни к чему хорошему не привели: тошнота от этого не отступала, поскольку была связана вовсе не с повозкой, а с той новой жизнью, что зрела у нее во чреве. Порой Шуна вставала, конечно, и тогда подолгу смотрела в оконце. Бледная, с растрепанными волосами и звериной тоской во взгляде, она тоже мало походила на ту дерзкую и нахальную степную девчонку, которую Айна впервые увидела в Янтарном Утесе зимой. От былой лихости не осталось и следа...

Однажды утром, стоя так у окна и держась одной рукой за тяжелеющий живот, а другой – за стенку фургона, Шуна промолвила с отчаянием:

«Устала. Как же я устала... Бояться, надеяться... Ненавижу! Проклятые мужики! Они просто уходят... просто бросают нас. Их собственная честь, их долг, их дела всегда важнее. Они не знают, что такое ждать, мучиться от страха, пока все происходит где-то вдали от тебя. Может он помер уже давно... поганец, а я все молюсь за него как дура каждую минуту...»

Она отвернулась от окна и уткнулась лбом в деревянную стенку фургона. Не плакала, не уронила ни одной слезинки. Но лицо ее было таким, что Вереск, сидевший на рундуке у стены напротив, широко распахнул глаза и выдохнул горячо:

«Нет! Он живой! Шуна, он жи’ивой, ты что?! Я знаю!»

С трудом поднявшись, опираясь на костыль, он не шагнул – почти упал к ней на встречу. И вдруг обнял... робко, словно боялся, что его оттолкнут, но так искренне, так горячо, что Шуна безвольно уронила руки, а затем и голову ему на плечо. Вот тогда-то она и заплакала впервые за много дней. Тихие рыдания сотрясали все ее тело, а Вереск ничего больше не говорил, просто держал свои тонкие ладони на дрожащей спине, не смея сделать ни одного движения. И сам каким-то чудом держался, не падал, хотя костыль давно валялся на полу фургона.