руки делали, а мысли тянулись сами по себе, уходя в прошлое, возвращаясь ко дню сегодняшнему, удаляясь опять. Он, Тимофей Гаврилович, всегда работал в паре с мыслями — спорилось лучше…

Витька и не мог помнить, когда рубили дворы эти: его тогда еще и на белом свете не было. Тимофей Гаврилович их же и строил вместе с другими мужиками. В пятьдесят восьмом году было это. А осенью пятьдесят седьмого, погожей и долгой на удивление всем, так же вот, в октябре, после уборочной, ходили они, человек шесть было их, с топорами, пилами на острова — высокие, сухие места в бору — валить осинник. Скатали бревна в штабеля, а в ноябре, по первопутку, вывезли на тракторе в деревню. Весной шкурили бревна, опять штабелями скатывали, давая просохнуть на ветру и солнце, а осенью в шесть отточенных — те же мужики, что готовили лес, — топоров стали строить скотные дворы и конюшню, вот здесь, за ручьем, поодаль от деревни. Топоры стучат, щепа летит, венец за венцом укладывают плотники, венец за венцом. Один двор, второй…

Пятьдесят восьмой, да. Три года уже, как совхоз вместо колхоза, трудодни исчезли, деньги стали платить. Несколько деревень, что на Шегарке, от Юрковки по Александровку, вошло в совхоз. Центральная усадьба в Пономаревке, а у них здесь ферма четвертая. Со Вдовина в Пономаревку сразу же и сельсовет перевели. Никишин, бывший председатель, уехал скоро в Пихтовку, районный центр, дом купил. Но Пихтовка недолго еще оставалась райцентром, присоединили район к соседнему, Колыванскому, с центром в Колывани, а до него от Жирновки ехать да ехать, а дорога — глаза закрывай; «Укрупнение районов» называлось это в ту пору. Колывань — село, бывший купеческий городок, стоит Колывань на речке Чаус…

Ну вот, был колхоз — был председатель; стал совхоз — возглавил его директор, а по фермам — управляющие. И у них на четвертой управляющий. Свой же мужик, из молодых. Вот он и говорит, управляющий, что надобно лес валить строевой, но не сосны — сосны на рамы пойдут, тес, половицы, — а осинник. Вон его сколько шумит по островам — прямой, прогонистый, подручный — залюбуешься. И не шибко далеко от деревни. Заготавливать осинник и строить новые дворы, потому как старые, сами видите, пришли в полную негодность. Дворы строить удобные, просторные, и не в деревне, как это делалось раньше, а во-он там, за ручьем, чтобы опрятнее в деревне было. Санитарные нормы во всем соблюдать следует, говорит.

Теперь уж и не вспомнить Тимофею Гавриловичу, его ли, управляющего, была эта мысль, такая простая и разумная, либо подсказало ему начальство про нормы санитарные, но всем она понравилась очень. И удивительно, как это она до сих пор, мысль та, в голову никому не приходила, при колхозе. А при колхозе все дворы в черте деревни были: коровники, телятники, свинарники, овчарники, курятники. Только конюшня едва ли не на окраине, на левом берегу Шегарки. Свинарник, тот в ста саженях от конторы. Грязи, навозу, мух летом — не приведи господь. Вонь от свинарника по всей деревне. И ничего, вроде бы так и должно быть. Не возмущались, не замечали просто. Не до того было, чтоб из-за вони разговор затевать. А оказывается, что санитарные нормы есть, блюди их… В пятьдесят пятом, к осени, перевели от них куда-то далеко, даже и не по соседним хозяйствам, и овец, и свиней, и кур. Быков, что вровень с бабами всю тяжесть на себе тащили в войну, и тех угнали. Оставили коров, молодняк. Ну и телят малых, конечно. Лошадей еще. С полсотни их вкруговую насчитывалось ко времени тому: запряжных, маток, необъезженных, жеребят. Освободились от всего. Непривычно как-то поначалу было, а скоро обвыклись…

Построили дворы: стены новые, полы новые, потолки новые. Свет провели. Свет, он и в старых дворах был, но на новом месте вроде бы и свет ярче. Дояркам радость. Старые дворы разобрали на дрова до основания самого. Кое-что пригодилось при строительстве. Заросли поляны травой, где дворы стояли, выровнялись, будто бы ничего и не было. В то же время, только на левом берегу Шегарки, рядом с кладбищем, гараж построили для тракторов и кузницу: завалилась старая, крыша рухнула, земли на ней пласт метровый был, лебеда густая по крыше вытягивалась, хоть выкашивай косой…

Да, пятьдесят восьмой, осень. Быстро срубили дворы. Пилорама своя была к тому времени в деревне: тес, плахи, брус — все, что нужно для строительства, вырезала она. Пилорамщик был опытный. Тут же вот, за ручьем, рядом с конюшней построенной, бондарка стояла, давняя, колхозная еще. Сани делали в бондарке, рамы вязали, косяки дверные-оконные вытесывали: хватало работы плотникам, столярам…

Двадцать лет продержались, прослужили дворы. И много и мало. Для осинника достаточно. Избы сосновые по пятидесяти лет выдерживают и более. Некоторые до-олго стоят, вековыми называют их. Какая сосна, на каком месте избу возвел. Они бы еще продюжили десяток лет, дворы, слов нет. Ну, гнило бы что-то, понятно, ремонтировать надо время от времени. Но их сломали просто-напросто, за ненадобностью. Не нужны стали деревне Жирновке.

Деревню свою лет с пяти помнит Тимофей Гаврилович. Всю жизнь прожил в Жирновке, на три с лишним года всего лишь покидал: на войну уходил. В разные годы по-разному жила деревня. Видел ее Тимофей Гаврилович в радости, видел в слезах, видел голодной, крапивные супы евшей, видел сытой, когда о хлебе и разговору не было. Одеваться чисто, чуть ли не вровень с районным селом стали. Дело до мотоциклов, до телевизоров дошло. Кое-где машины покупали легковые — вот как. Но никогда и мысли у Тимофея Гавриловича не было, что придет конец деревне их. Наступит время — и исчезнет она с земли. Навсегда. Никто так не думал. По разуму — не должно было случиться такого: исчезнуть.

Разве может навсегда исчезнуть город? Нет. Наоборот, разрастаются города. Исчезли, верно, наблюдал такое Тимофей Гаврилович в войну: домов нет, людей нет, жизни нет — развалины одни. Но жизнь возвращалась: приходили люди, начинали разбирать завалы, начинали строить, восстанавливать былое. И деревни так же — выжженные, прокатанные танками. Там, на западе, где война была. Но тут-то не было войны, своею волей бросили. Своею — грубо говоря.

Что-то такое случилось, незаметное, не уловимое глазом и мыслью, что послужило толчком. А что, ни сам Тимофей Гаврилович, сколь ни ломал голову, толком понять-разобраться не мог, и объяснить ему грамотно и убедительно никто не сумел. Зять — человек умный, образованный, но он осторожен в разговоре, кроме того, он человек городской совершенно, живет жизнью города, боль Тимофея Гавриловича не его боль, не понимает он